Но на все эти предложения Педро Висенте покачивал головою.

– Вы забываете, – повторял он, – что, если дело будет на равнине, ночью ли, днем ли, мы попадем в руки к этим дикарям; здесь есть женщины и дети, не имеющие возможности следовать за нами и которых вы не захотите бросить… (конечно, Генри никого не хотел бросать). Вы забываете, наконец, простите за повторение, что койоты имеют лошадей и что, даже если допустить частный успех нашей атаки, противники наши все-таки достаточно многочисленны.

Дон Эстеван, осторожный по природе, как и все действительно храбрые люди, признал благоразумие этих слов.

– К несчастию, вы правы, сеньор Висенте.

И после минутного молчания он продолжил:

– Все, что у меня есть самого дорогого на свете, находится здесь, на этом неприступном возвышении, где мы, найдя, благодаря вам, убежище, еще относительно счастливы. Но, не говоря уже о том, что мысль увидеть свою жену и дочь в руках апачей причиняет мне страшные мучения, я не могу также забыть и этих преданных людей, последовавших за нами, которые вместо ожидаемого богатства могут обрести самую ужасную смерть. Моя совесть говорит мне, что, раз мы привели их сюда, мы должны также и вывести их отсюда. Согласны ли вы со мной, Тресиллиан?

– Разумеется, – отвечал англичанин. – Как и вы, сеньор, я считаю это нашей непременной обязанностью: сначала их спасение, а потом уж, если возможно, и наше.

Затем как истинный англичанин, невольно вспомнив о неудавшемся дорогом предприятии, он продолжал, указывая негодующим жестом на стан индейцев:

– Между нами и верной удачей стоят лишь эти негодяи-апачи. Сразу или поодиночке, но надо их уничтожить. Пусть не говорят, сеньор Висенте, что открытые вами прииски представляют лишь мертвый капитал потому только, что случаю захотелось поставить против нас этих волков Соноры.

Ничем больше нельзя было задеть гамбусино, как этими словами.

Потеря открытого им богатства выводила его из себя, и, угрожая дулом ружья в направлении стана апачей, он воскликнул:

– О, если бы существовал хоть какой-нибудь шанс на уничтожение этих дикарей, то Педро Висенте первый попросил бы начать битву! Но я не вижу ни одного, сеньор. Надо бы придумать что-нибудь такое, что спасло бы нас или хотя бы подало надежду на спасение. Давайте же думать! Ради бога, придумаем что-нибудь!

– Не в этой же тюрьме, – вскричал Генри, – может представиться какая-нибудь удача! А там, внизу – кто знает? Счастье часто бывает на стороне смелых…

– Как я ни уважаю вашу храбрость, сеньор, – прервал гамбусино, – позвольте еще раз напомнить вам, что вылазки против сильного и многочисленного врага могут иметь успех лишь тогда, когда можно надеяться на вовремя подоспевшую помощь извне или, по крайней мере, когда они застают осаждающих врасплох. Но как же, однако, напасть на людей, стоящих настороже, к которым мы можем подойти только с одной стороны, когда им заранее известно, откуда мы выйдем?

– Тогда, – резко воскликнул Генри, все еще одержимый своей навязчивой мыслью, – по-вашему, нам остается только спокойно сложить руки, пока не истощатся наши запасы, и ждать, чтобы койоты, ободренные нашей трусостью, напали на нас, уже обессиленных и даже не способных дорого продать свою жизнь?!

– Я не говорю этого, сеньор, и, проповедуя вам терпение, сам чувствую, как кипит бешенство в душе моей, когда вижу отсюда, как эти псы нахально корчат нам рожи, будучи вне наших выстрелов. Но, черт возьми, никогда не поздно сделать глупость, но разумнее подождать, чтобы ее сделал другой. Разве враги наши не подают нам пример терпения? И не думаете ли вы, что они остались там, внизу, для своего удовольствия, как и мы здесь, наверху?

Между тем день проходил за днем, а эти напрасные споры не приводили ни к чему. Время от времени, благодаря ловкости гамбусино и храбрости молодого Тресиллиана, мексиканцы, рискуя жизнью, снимали часовых в лощине; но павшие вскоре сменялись новыми воинами.

Зопилот, наученный горьким опытом, научился необыкновенно искусно размещать часовых вне досягаемости выстрелов в светлые ночи; кроме того, он расставлял их в таком количестве, что напасть и справиться с ними, прежде чем поднимется весь стан, не было никакой возможности.