– Да. Что еще для тебя сделать?

– Вино есть?

– Вина нет, есть винный уксус. Принести?

– Уксус сам пей или вон ему дай. Гисмас, уксус пить будешь?

– Буду, – отозвался Гисмас.

– А с вот этого, справа, мух отгони, не могу я на его лицо смотреть.

– Слушаюсь, – сказал стражник.

– Что-то надо делать, – сказал себе Егор, – думай, голова, думай.

Стражник, намочив губку в уксусе, нацепил ее на острие копья и поднес ее к губам Гисмаса. Тот с жадностью стал ее высасывать. Егорка поморщился, глядя на его лицо.

– И как ты пьешь эту кислятину? – не удержался он.

– Так другой-то нету, – ответил Гисмас, – к тому же это последнее, что я вкушаю на этом свете.

– И то верно, – согласился Егорка, – задаром и уксус сладкий.

Стражник вновь подошел к центральному кресту, на котором висел Егорка и поднял копье.

– Эй-эй, – воскликнул Егорка, – ты что делаешь. Мы же договорились.

– Так начальство не знает, что мы договорились, – возразил стражник, – ты не бойся, со стороны не разглядишь. Пусть думают, что я приказ выполнил.

Он провел острием под левым соском Егорки и надрезал кожу. Из раны тут же выступила кровь.

– Вот так будет достовернее, – удовлетворенно сказал стражник и вернулся на свое место.

– Что делает паразит, – сказал ему вслед Егор.

Между тем, толпа редела, количество зевак уменьшалось. Солнце клонилось к закату. Оставались самые стойкие и самые любопытные.

– Эй, Гисмас, – окликнул соседа Егор.

– Чего тебе.

– Слушай друг, у меня ведь апостолы были, ученики верные, не знаешь часом, где они теперь?

– А я почем знаю, где они твои ученики. Нашел, у кого спросить. Смешной ты. Эх, друг, чего ты оставил и чего разыскиваешь? На кой они тебе сдались в этот смертный час?

– Мало ли, – вздохнул Егор, – тщусь надеждой, что они, держа под платьями ножи, стоят среди зевак. А, улучив момент, нападут на стражу, освободят меня.

– Размечтался. Чего они тебя сразу-то не отбили. Люди бают, двенадцать их было, когда тебя взяли, с тобой тринадцать. Некоторые с мечами. Какому- то бедолаге слуге ухо зачем-то подрезали. Ежели сгоряча не сподвиглись, то сейчас на холодную голову вряд ли осмелятся.

– И то верно, – тяжело вздохнул Егор, – но я все же надеюсь.

– Это ради Бога, сколько угодно.

Егор затеял этот разговор просто так, но теперь, в самом деле, разглядывал лица зевак, насколько это было возможно на расстоянии. Пытаясь узреть сочувствие, сострадание. Но видел лишь нездоровое любопытство. Никого из апостолов здесь на месте казни не было, и он почувствовал нешуточную обиду в сердце, не за себя, но за того парня. От этого предательства у него даже слезы выступили на глазах, и сердце закололо.

– А чего бы ты хотел? – услышал он голос Гисмаса. – Чтобы они сами пришли сюда на заклание? Хватит того, что тебя распяли. Своя рубашка, она, знаешь ли, ближе к телу.

– Если начистоту, – тяжело вздохнув, ответил Егор, – хотел бы, чтобы они пришли. Чего бы им сделали. Первосвященнику нужен был только он, а с ними бы ничего не случилось.

– Чего-то ты, друг, о себе стал в третьем лице говорить. Заговариваться стал, отходишь, что ли?

– Иначе их взяли бы вместе со мной, – продолжал Егор. – Эх, чего теперь говорить, но все равно обидно. А сколько я для них добра сделал. Ну, ты меня понимаешь.

– Вообще-то не очень, – возразил Гисмас. – Я бы на их месте поступил бы также. Тебе все равно не поможешь, а им – зачем зря рисковать.

– Сволочь ты, – в сердцах сказал Егор, – а я тебя еще уксусом угощал. Все вы одним миром мазаны. Я знаю только одного человека, способного на самопожертвование, но он сейчас далеко.

– Да пошел ты, – огрызнулся Гисмас, – совестить он еще будет.

– Твое счастье, что у меня руки к кресту привязаны, – сказал Егор, – я бы сейчас тебе язык укоротил.

– Насчет этого ты, брат, опоздал. Великодушный прокуратор Иудеи уже мне его укоротил. И, кажется, навсегда.

– Ладно, – миролюбиво сказал отходчивый Егор, – чего нам с тобой собачиться. Еще уксусу хочешь?