Мы в ресторан, сели и задумали спросить себе что поприличней. Долго искали по карте, а она, ваша мамаша, говорит лакею: «Дайте нам, говорит, две порции сифону, но только, говорит, без всяких напитков, потому — мы не пьющие». А нас, заместо уваженья, по затылку да по затылку, да вытолкали прямо на полицейского.

Бен опустил глаза на скатерть. Хозяйка исподтишка дернула Резеду за платье. Старуха тотчас же умолкла, и, так как перед ней не было никаких ресурсов, кроме налитой чашки чаю, она собралась уходить. Обе приятельницы долго целовались в губы и жали друг другу локти. Наконец Резеда отерла слезы, шепнула Булке-Луизе пару-другую слов утешенья, вроде «крепись» и «плюнь да зажмурься», а потом отбыла вниз по лестнице в сопровождении долговязого лакея, корчившего всю дорогу несносные гримасы.

Канатный плясун и его мать остались одни.

Старуха отворотила побледневшее лицо от сына и глядела в окно. Худые пальцы ее, унизанные кольцами, дрожали. Маленькие замученные глаза полны скрытого ужаса.

Бен сделал между тем самое довольное и даже веселое лицо в мире. Он положил невзначай ладонь на дрожащие пальцы старухи. Он произнес дьявольски веселым голосом:

— Мамаша, хорошо вам теперь живется, а?

— Уж куда лучше, Бен, голубчик!

— Никто вас не посмеет пальцем тронуть! Платье на вас самое что ни на есть лучшее! Коли прислуга чем провинится, вы мне только шепните!

— Хорошо, Бен, голубчик!

— Захотите кататься, мамаша, у вас есть автомобиль!

— Да уж знаю, сыночек!

— В путешествие поедете, так в самом первом классе!

— Разумеется, дорогой ты мой!

— И знайте, мамашечка, что я вам купил дворянское достоинство. Вы теперь не кто-нибудь, а самое настоящее дворянское лицо безо всякого с нашей стороны обмана… Слышите, мамочка? Поднимите-ка голову! Сделайте гордое выражение! И заживем же мы теперь с вами назло всем людям…

С этой длинной и жизнерадостной речью канатный плясун вдруг задрожал, как маленький мальчик, сунул голову в колени несчастной старухи и затих от того же внезапного ужаса, каким была охвачена его мать, — ужаса перед безвыходностью жизни, безвыходностью людского позора, безвыходностью памяти, донесшей все прошлое цельнехоньким, как на ладони, в угасающих глазах искалеченного человека.

— Мамаша, вы обещали мне рассказать, откуда я взялся, — нежным голосом произнес Бен, прерывая молчание, — уже два года, как обещали. Ну-ка, начните-ка, да не беспокойтесь. Я буду таить это не хуже вашего!

Старуха содрогнулась и устремила на сына испуганные глаза.

— Нет, мамаша! — ответил сын, прочтя в них что-то, известное им одним. — Уж коли я сказал не буду, — значит, не буду. Вы можете не называть эту собаку, я не стану разыскивать его, если это вам неугодно!

— Ладно, — тихо прошептала та, что называлась в молодости Булкой-Луизой, — я расскажу тебе все, как оно есть, если только это малость облегчит твою душу, Бен. Что из того, что твоей матери лучше лизать языком горячую сковороду, чем рассказывать тебе это. Сиди, сиди!

С этими словами она удержала сына за рукав, вытерла языком губы, отвела лицо в сторону и начала самый странный рассказ, какой когда-либо доводилось слышать сыну от матери.

— Я жила, сын мой, у отца, на ферме, возле маленького городка, который лучше будет не называть, и должна была повенчаться с одним молодым человеком, носившим твое имя, когда за три дня до нашей свадьбы отец должен был покинуть ферму, чтоб не быть из нее выгнанным. Случилось это потому, что он проголосовал на выборах не за нашего лэндлорда, а его приказчик, упаси тебя, боже, встретить когда-нибудь этого человека, вспомнил все старые долги моего отца, погашенные и непогашенные, да так, что отцу не осталось времени даже охнуть. Сильный человек с карандашом в руках всегда сделает по-своему, Бен, на этом и на другом свете, будь это лэндлорд или сам бог. Свадьба расстроилась, вещи выбросили за ворота, соседи дали повозку, ехать было некуда, и мать моя от страху готова была бежать и умолять приказчика об отсрочке, как вдруг прибегает из замка, запыхавшись, ключница и говорит, что будто бы леди очень расстроена жестокостью своего мужа и, чтобы как-нибудь нам помочь, хочет взять меня в замок в услужение, как я есть, хоть в одном переднике. Мать и отец, посоветовавшись, решили, что лучшего для меня будущего сейчас и придумать нельзя, сняли с повозки мой узелок, благословили до лучшего дня и отправили с кастеляншей. Леди приняла меня с лаской, мне отвели комнату, дали хорошую еду и одежду, и так я стала жить