Роскошный особняк в аристократической части Вены. Балкон, с которого прежние патриоты каждый день могли видеть Франца-Иосифа, выезжающего на прогулку в Шенбрун. Ковры, цветы, пальмы, люстры, лакеи. Блестящая вереница комнат. Столовая, где все готово к чаю: на круглом столе, покрытом вышитой скатертью, — чайный сервиз с дворянскими коронками, печенья, торты, засахаренные фрукты, гора сандвичей. Хозяйка только что встретила гостью, оповещенную лакеем. Но не успел этот последний выйти и притворить за собой дверь, как знатная дама вздохнула во всю силу своих легких, поискала в юбке карманов и, не найдя их, со злостью приподняла подол кружевного платья и отерла им вспотевшее лицо.

— Ты не поверишь, Резеда, чего это мне, матушка моя, стоит — выносить ихнюю музыку, ни дна ей, ни покрышки, да еще без табачку и без абсенту, разве только рюмочки две на ночь! — простонала она с совершенным отчаянием, всплескивая худыми, как спички, пальцами, унизанными кольцами. — Если б не парнишка, миленькая ты моя, — давно бы я натюкалась горькой и повесилась промеж дверей на шелковом шнурке.

— Н-да! — сипло ответила гостья: — скользковато. Говорю тебе, скользковато ходить. Дом богатый, а не нашли горсти отрубей или хоть цыновочку какую, чтоб малость подстелить на полу-то. Уж больно он у тебя обшваркан.

С этими словами гостья сердито покосилась на блестящий паркет, сняла пару стоптанных туфель и в теплых красных чулках прошла до дивана, где и уселась, сложив руки на животе. Хозяйка подобрала кружевной подол, достала из-за шелкового чулка мешочек с табаком и закатила себе изрядную понюшку.

Когда они сидят рядом, гостья и хозяйка, обе кажутся измученными девяностолетними клячами, хотя каждой из них не больше пятидесяти. Крашеные космы подвиты над дряблыми лицами, иссохшими от белил и румян. Губы вялы, как у мертвой наваги. Глаза прячутся в набухших от старости веках. Но если хозяйка с ног до головы в кружеве, шелке и драгоценностях, то ее гостья, по имени Резеда, тщательно завернута в штопаную мантильку, под которой нет даже блузы, а на голове своей, вместе с париком из рыжих волос, носит точь-в-точь такую наколку, какая водится у портных для втыкания булавок и иголок.

— Как бы он не рассердился, парнишка-то, коли увидит меня рядышком с тобой на этой самой канапе с пружинками, — шопотом осведомилась Резеда у хозяйки.

Та не успела ничего ответить. Внизу хлопнула дверь. Легкие, молодые шаги прозвучали по лестнице. Портьера колыхнулась. Обе старухи, смертельно побледнев, поднялись с дивана и для чего-то встали на цыпочки.

В столовую вошел стройный молодой человек, с головой, похожей на упрямую голову Диониса, и с очаровательной ямочкой на правой щеке. Это был Бен, канатный плясун. Он увидел обеих старух и тотчас же подошел к ним, отвесил самый почтительный поклон и поцеловал руку сперва хозяйке, потом Резеде.

Хозяйка, трясясь от страха, сунула поцелованную руку между складками юбки и багрово покраснела.

— Бен, голубчик, не откушаешь ли стопочку… то есть не разопьете ли вы чашечку этого самого китайского чаю, что тут заварен на манер земляничного листа. Уж мы с мадам Резедой хотели было за стол сесть…

Канатный плясун еще раз поклонился и с самым рыцарским видом предложил мадам Резеде руку. Если б ее вели не к столу, а на кухню, чтоб употребить там на пожар-скую котлету, старуха едва ли чувствовала бы себя более удрученной. Она положила руку на крепкую ладонь юноши, шагнула, приседая, вперед, затрясла наколкой и так и довела свою присядку вплоть до самого стола, где с облегчением уставилась на сахарницу — предмет, по- видимому, ей вполне знакомый.

— Вон энтакая сахарница была у Машки-Побегушки, когда она, бывало, заваривала себе ромовую настойку… Положит, бывало, четыре куска…

— А помнишь Польку, так та тоже чай пила! — поспешно вставила хозяйка, чтоб перевести разговор на другую тему.

— Как же, и Польку помню. Последний кавалер у ней был из венгерцев. Сколько она, бедная, слез процедила, когда он сволок ее чайник вниз по лестнице и расшиб его на каске у полицейского. Как же, помню, два года отсидки за буйство.

Бен Тромбонтулитатус выслушал не моргнув. Он тщетно ждал, чтоб которая-нибудь из старух занялась хозяйством. Но, не дождавшись, подсел к серебряным чайникам, разлил чай по чашкам и две из них поставил перед старыми леди, отшатнувшимися от них как в припадке водобоязни. Хозяйка, однакоже, сделала геройское усилие. Она ухватила чашку за ручку, поднесла ее к губам, опрокинула себе в рот, едва почувствовав, что кипяток обжигает ей глотку и язык, прожженные раз навсегда совсем другой жидкостью.

Благополучно покончив с чаем, хозяйка выпучила багровые от слез глаза на стол, нашла лимон и отправила его себе в рот, точь-в-точь как кусочек огурца, — на закуску.

— Очень вкусно, — страдальчески проговорила она, заметив вопросительный взгляд юноши, — так вкусно, Бен, голубчик, что жалко даже пить все сразу, ей-ей.

— Это мне напомнило нашу последнюю вылазку, — хриплым шопотом заговорила Резеда, отодвигая от себя чашку. — Я и Булка-Луиза были безработные. Я-то из больницы, а у Булки-Луизы… эй, да вы и не знаете, верно, что так кликали в те времена вашу мамашу! А у Булки-Луизы, говорю я, были свои счеты с полицией по поводу медицинского билета. Ну вот, куда нам деваться? Улицы, вы не поверите, выслеживались, как банкирская контора.