движением, каким вытряхивают плоды из корзины или выворачивают наизнанку платье. Трепет потрясал ее тельце снизу вверх, шея клонилась под тяжестью локонов, веки упали на глаза, ресницы легли на щеки. И как раз в ту минуту, когда обезумевший Мартин Андрью собирался схватить ее в охапку, ребенок сорвал с пояса великолепную красную розу, воткнул ее себе в губы стебельком в рот, чашечкой наружу, и, все не поднимая глаз, не видя, не глядя, протянул личико к Мартину Андрью.

Когда пастор схватил, наконец, ее за талию, Эллида положила пальчик сперва на красную нижнюю губу пастора Мартина, потом на красную розу в собственных зубах и улыбнулась. Немой язык означал: поцелуй меня.

Мартин Андрью не замедлил принять приглашение. Но не успел он вонзиться зубами в розу на губах у Эллиды, как краснота его щек и век сменилась зеленой бледностью, он пошатнулся, вздохнул и повалился на пол. Тотчас же Эллида выплюнула отравленную розу. Пастор Андрью лежал неподвижный.

— Еалля, — прошептала девочка, — дуллной чеовек с делевянная нога! — Подпрыгнув, как козочка, она схватила длинную шаль, завернулась в нее и бросилась вон из ком-паты.

А там уже сделали свое дело душистые розы Джерубулу. Недаром их окропила Эллида из-под длинных накрашенных ногтей, прятавших пузыречки с ядом. Розы, розы, розы усыпали все комнаты белого домика, и на розах, розах, розах лежали без чувств — садовник, служанки, курды.

Пробежав мимо них, Эллида распахнула двери и остановилась, потрясенная свободой и родной, ранней, райской ночью Востока, дышавшей бездонной чернотой, пересыпанной звездами, как нафталином.

Но, прежде чем ножки ее сошли со ступенек, миновали внутренний двор с журчащим фонтаном и через глухую дверь выбрались на уличку Джерубулу, кто-то заметил ее бегство.

Это был Гуссейн, сидевший, поджав ноги, на краю фонтана. Он терпеть не мог роз. Вот почему они и оставили все его чувства в полнейшей исправности. Завидя Эллиду, одноглазый турок первым долгом ринулся не на нее, а на слуг, как тигры кидаются на быков, а не на кроликов, помня, что мелкая дичь все равно от них не спасется. Пробежав по комнатам и наткнувшись на сонные тела, Гуссейн издал проклятье и повернулся, чтоб схватить Эллиду. Между тем девочка успела уже выбраться на улицу.

Она кинулась было с порога пасторского дома, как чья-то нежная руга дотронулась до нее, и девочка увидела перед собой доброе старое лицо, осененное белоснежными кудрями.

— В чем дело, дитя мое? Кто вас обидел в моем доме?

Пастор Арениус говорил по-персидски. Эллида ответила тоже по-персидски:

— Пустите меня! В доме скверный, злой человек с деревянной ногой. Надо назад, домой!

Арениус понял только одно: его достопочтенный коллега находится сейчас в доме, и девочка бежит от него. Взяв ее за руку, он повернул назад, и через мгновенье две тени слились с чернотой неосвещенных лабиринтов Джерубулу. Гуссейн, как кошка, крался вслед за ними, выбирая удобную минуту, чтобы схватить девочку. Покуда Эллида прерывистым голосом, по-персидски, задыхаясь от бега и волнения, рассказывала Арениусу свою историю, миссионер соображал, что ему делать. Во всей английской колонии в Джерубулу не нашлось бы сейчас человека, согласного выступить против Андрью. Он это знал. Напрягая мозг, он обдумывал, где укрыть Эллиду, как вдруг Гуссейн, собиравшийся схватить беглянку, жалобно взвизгнул, сел на корточки и стал читать заклинанье. Жирное безбородое существо — кеоса — с животом, перетянутым, как у бабы, кожаным ремешочком, внезапно появилось перед ними на перекрестке двух улиц. Бархатный бабий голос крикнул, — и тотчас же черные черти, усатые и бородатые, в куртках с пуговицами, подхватили не только Эллиду, но и старого Арениуса, накинули им на головы мешки и, прежде чем они успели пикнуть, увлекли их в черноту ночи.

Гуссейн все еще сидел на корточках, творя заклинание от дурного глаза, когда улица озарилась десятком факелов и фонарей. Несколько человек в белых абайях прогарцевало к домику пастора Арениуса.

Тот, кто был впереди, — высокий, смуглый, с лицом восточного типа, — остановил у порога свою косматую лошадку и соскочил на землю.

— Люди! Эй! Почтенный сэр! Мартин Андрью!

Он колотил без всякого сострадания в металлическое распятие, прикрепленное у дверей, — но, к его удивлению, в доме была полная тишина, и ни один голос не отозвался. Воздух, даже на пороге, был невыносимо душен от роз. Положительно, не начихаешься! Рванув за дверную скобу, косматый человек проник в дом и тотчас же отпрянул в ужасе. Перед ним, в неприличном изобилии, напоминая скорей паноптикум, чем мирный приют миссионера, лежали мертвые тела.

Неизвестно, что предпринял бы незнакомец, если б Гуссейн, отчитавший свою тень от кеосы, не вернулся в эту минуту домой.