Гуссейн выполнил распоряжение Мартина Андрью и водворил караван в беленьком домике. Правда, хозяина домика нигде нельзя было найти. Но его помощник, отец Беневолент, провел гостей в пустынные комнатки, снабдил их сетками от москитов и мазью от скорпионов, имел с Мартином Андрью секретный разговор, и, казалось, мирное внедрение в домик произошло благополучно и не предвещало ничего дурного.

Однако Гуссейн угрюмо покачивал головой. Он был истый турок, родившийся в Алеппо. Он отлично знал плохие и хорошие приметы. И уж если в день дважды на улицах Джерубулу ему довелось встретить кеосу, дурной глаз тяготел над всеми их делами, что бы там ни воображали хитрые инглезы. Он выбрал поэтому самую бедную, пустую и отдаленную комнату, принадлежавшую отцу Арениусу, потому что она была крайней и имела одну только дверь. Туда он велел курдам внести паланкин, и забинтованная Эллида была выпущена лишь после того, как кривой глаз Гуссейна убедился в прочности замков и запоров.

Дитя развязано, служанки массируют ей затекшие ручки, распустили благоухающие бронзовые кудри, вынули сурьмовые карандаши. Приготовлено ложе над тысячью роз, принесенных сюда корзинами, но Эллида проявила внезапную жадность. Качая головкой, она требует еще и еще роз, целые возы роз, целую плантацию роз. Пробежавшись по комнате, точь-в-точь как ребенок, только что научившийся ходить, Эллнда швыряет розы во все углы, стелет их по каменному полу густой пеленой, прокусывает бутоны зубками, бросает их под потолок. Мартин Андрью, оскалившись и побледнев, наблюдает из-за дверей за каждым ее движением. Узкое личико, расширяющееся ко лбу, с дивными длинными загадочными глазами, удлиненными сурьмой к вискам и переносице и увенчанными линией сросшихся бровей, — глазами, словно взятыми из лучших персидских миниатюр, — озарено блуждающей улыбкой. И таково действие этой улыбки, что она мерцает на плечах, бархатистой приподнятости груди, круглой линии живота, на крохотных косточках бедер, блуждающая, золотистая, гибкая, как червячок, неожиданная улыбка бронзового идола, зажегшая тело ребенка огнем, быть может некогда обжигавшим в египетском дыхании Клеопатры.

Пастор Мартин Андрью отгадал это очарованье с первого взгляда. Он смотрит, изнемогая от нетерпенья. Дела — епископ Кентерберийский, мыс Макара, миссия, отец Арениус — отброшены в сторону. Седой и стройный пастор, с лицом, вытянутым, как волчья морда, перешагнул порог и кинулся к девушке.

Эллида затрепетала. Можно было подумать, что это — трепет отвращения, если б не та же блуждающая улыбка, вспорхнувшая ей на губки. Стоя посреди комнаты, она приподнялась на цыпочки, свесила крашеные ногти к коленкам, откинула голову. Мартин Андрью сделал знак служанкам и Гуссейну, тотчас же выскочившим из комнаты, и, закусив губу, подошел еще ближе.

Эллида подпустила его к себе. Мартин Андрью протянул руки. Но бронзовый идол качнулся и выскользнул. Эллида хлопнула в ладоши, издала странный, гортанный звук, похожий на клекот тетерки, и вдруг закружилась перед пастором в никогда не виданном им до сих пор танце. Пастор Андрью — человек бывалый. Он видел, как пляшут гаитянки, скачут японочки, кружатся индуски. Но это кружение не напоминало ему ничего ив виденного. Девочка подняла руки и скрестила их над головой, выворотив ладони наружу, а тыловые части прижав друг к дружке. Ноги она точно так же выворотила наружу