собственного дома!

Каждому человеку дается от судьбы бенефис. Нет сомнения, что на этот раз бенефис выпал тому самому ульстерскому извозчику, чьи заплаты на кафтане, пятна на кэбе и зловещие лысины на лошади воспитывали смирение и скромность и держали возницу в стороне от прочих собратий, на предмет мгновенного и отчаянного снижения товарных цен.

В эту минуту злополучный возница стоит перед сотней ульстерских жителей и, растопырив руки, описывает свое приключение с идолопоклонником. Не только лавочники, дворники, почтальоны, курьеры слушают его, вытаращив глаза, но даже сами полицейские с булавою в руках, с шашкой наголо, сопровождающие несчастного Боба Друка в тюрьму, остановились и разинули рты.

— Вот он, братцы, как пить-есть, вот он! — орет возница, изо всей силы тыча в Друка и захлебываясь от блаженства. — Это самый, который идолопоклонник, пожиратель огня! Нанимает он меня, братцы, на хорошем языке за двадцать фунтов ехать в замок Кавендиш!..

Возгласы ужаса. Легкий обморок у барышень, стоящих под-руку с кавалером. Два-три кошелька из одного кармана в другой.

— А я, братцы, оборотился и вижу у него во рту синий огонь! Я его за ворот, а он ши-пши — и вдруг ка-ак взвился на воздух неизвестно куда. А денежки мои плакали!

Закончив свою речь, возница загоготал в таком восторге, точно плачущие денежки не доводились ему нимало сродни. Между тем ульстерские жители густой толпой окружили полицейских, чтобы насладиться зрелищем живого идолопоклонника.

— Джентльмены, он бритый! — восклицал парикмахер, трогая пальцем щеку нашего героя.

— И пиджак на нем в самый раз! — орал портной.

— Он блондин!

— Он симпатичный!

— Он без обручального кольца!

Пищали барышни, не желая слушать ученика колледжа, тщетно объяснявшего обществу, что язычники носят кольцо исключительно в носу.

Но самую несносную назойливость проявил ульстерский аптекарь. Прыгая вокруг арестованного, он требовал, чтоб тот поговорил с ним по-язычески. Напрасно полисмены стучали булавой и рассыпали отборные английские эпитеты, аптекарь не унимался и требовал языческой речи.

Боб Друк, выведенный из терпенья всей этой сценой и не вынесший плевков из запломбированного аптекарского рта, вдруг страшно выкатил глаза, сел на корточки и завыл диким голосом:

— А-ли-гу-ли-пу-ли-би!

Тотчас же на площади воцарилась глубокая тишина. Католики перекрестились. Англиканцы схватились за внутренние карманы, где рядом с кисетами лежали молитвенники. Барышни расплакались навзрыд. И, прежде чем Боб Друк успел опомниться, десятки дамских пальчиков швырнули ему на колени кто булочку, кто цветочек, кто сикспенс, а кто шоколадку.

Эта счастливая минута предрешила судьбу Боба Друка. Не успел он дойти до тюрьмы, как уже усвоил всю гамму языческих настроений, от выкатыванья глаз и сворачиванья языка трубочкой до молитвенных телодвижений перед брюками майора Кавендиша. Что касается означенных брюк, то, дорожа ими больше, чем собственной безопасностью, Боб поистине готов был превратить их в языческий фетиш.

Нет ничего удивительного, что экзотика, в изобилии разведенная Бобом, доставила тюремному начальству массу удовольствия. Надзиратель Химкинс не мог оторваться от глазка в камеру арестованного ни для обеда, ни для ужина и, проведя ночь без сна, тотчас же ринулся на наблюдательный пост, чтоб не пропустить молитвенного танца идолопоклонника перед восходом солнца. По-видимому, танец этот превосходил всякую виденную им хореографию, ибо понадобилось прямо-таки рвануть его за фалду, чтоб оборотить лицом к коронному судье города Ульстера и его дочери, мисс Пэгги.

Коронный судья прибыл в тюрьму, нагруженный, во-первых, словарем Аткинсона на букву И, во-вторых, двумя очищенными зайцами в корзине, густо посыпанными кайенским перцем, и, в-третьих, множеством пробных предметов языческого культа, в целях облегчить допрос арестанта вещественными экспонатами. Тут были бумеранги, стрелы и кремневые ножики, взятые из местного доисторического музея. Деревянные чурбаны и чурки. Пустые жестянки от консервов. Пуговицы, бусы, страусовы перья. Опрокинутые метлы. Индиго и просто синька… Не было только плодов мангуби, которые достать в Ульстере не представлялось никакой возможности. Мисс Пэгги, дрожа от любопытства, устремила на тюремного надзирателя мечтательные голубые глазки.

— Сэр, — произнес Химкинс, почтительно откашлявшись, — тяжелое зрелище. Язычник поклоняется штанам мистера Кавендиша как какой-нибудь регалии или, можно сказать, хартии. Нервы мои, сэр, буквально не переносили подобного испытания с тех пор, как я себя помню в этой юдоли слез и правонарушений.