военном деле. Однако завоевать — это полдела, поскольку после завоевания нужно управлять покоренным народом, и у завоевателя возникает проблема — у него нет слов, чтобы управлять завоеванной страной в сферах, неизвестных завоевателю, и посему оставшихся без слов в его собственном языке. А ведь количество слов языка высококультурного общества нарастает стремительно.
Пример. Очень плодовитый английский автор В. Шекспир (XVI–XVII века) использовал в своих произведениях всего 12 тысяч слов, а лет 40 назад я купил Англо-русский металлургический словарь. В нем уже было 70 тысяч терминов, и это только слова и их сочетания английского и русского языков, касающиеся не самой большой области знаний. А когда после Второй мировой войны американцы ограбили немцев, вывезя в США все патенты и результаты научных исследований, то, чтобы описать неизвестные немецкие достижения только в области химии, американцы вынуждены были ввести в английский язык 40 тысяч слов. Что касается русского (великорусского наречия) языка, то во второй половине XIX века В. Даль собрал в словарь только этого наречия уже 200 тысяч слов.
Вот такой личный пример, запомнившийся со времен работы в Казахстане. Там тоже после перестройки к власти начали приходить «сознательные» националисты, правда не такие тупые, как на Украине. И на соседней Ермаковской ГРЭС они потребовали перевести на казахский язык технологические инструкции. Документы это не сложные, в них даются принципы теории технологии, понятные рабочему, и перечень технологических операций. В области проживало 10 % казахов, была масса аулов с преимущественно казахским языком и казахскими школами, да и в самом Ермаке были школы с казахским языком обучения. Но в области никто не взялся перевести эти инструкции. Тогда ГРЭС заключила договор на перевод с институтом Академии Наук Казахстана, но тот через два года отказался — ну, не было в казахском языке слов для такого перевода!
И что же в таком случае делать народу с невысокой культурой, с примитивным языком, завоевавшему высококультурное общество? Тут два выхода — либо начать выдумывать слова, которые не будут иметь корней и будут чужими и завоевателям, и покоренным (как это делают сегодня в бывших республиках СССР), либо перейти на язык покоренного народа, отказавшись от своего языка.
Первый путь — выдумывания новых слов — дурацкий, и выжившие представители человечества раньше не были такими тупыми и по нему не шли. Ведь слова должны иметь корни в самом языке, для чего словам нужно время, чтобы отобраться из разных вариантов, устоятся, войти в образ мыслей тех, кто ими пользуется. Тогда слова понятны и без специальных разъяснений, а описываемые ими понятия легко представляются образно. Даже встретив незнакомое слово своего языка, человек почувствует, что оно означает. Вот, к примеру, сообщите русскому человеку, что вам нужно устройство. Положим, этот человек никогда в жизни не видел никаких устройств, и первый раз слышит это слово. Но это родное слово, и русский догадается, что это нечто, что сделано (построено) человеком. Это слово русского языка — родного русскому человеку. А что русскому скажет слово «дивайс», которое сегодня любят употреблять все «умные»?
150 лет назад В. Даль во вступительной статье к своему словарю возмущался, что образованная часть русского общества не ищет слова для новых знаний в самом русском языке, а тупо перетаскивает в русский язык иностранные слова, ничего русскому человеку не говорящие, и требующие тупого запоминания. Зачем, — к примеру, возмущался он, — нужно было вводить слово «горизонт», если для этого понятия можно было найти родное слово, скажем, используемое поморами слово «овидь»?
Но объем необходимых слов это еще полбеды. В конце концов, если ты постоянно сталкиваешься с данным иностранным словом, то, в конце концов, оно станет тебе привычным и ты сможешь внятно представить сам объект или само понятие (что, собственно, мы и сегодня делаем, получая среднее и высшее образование, вернее, чего от нас добиваются преподаватели).
Но ведь язык это не только слова, но и способ выражения мыслей, это способность к мышлению. А чем дальше идет прогресс, тем сложнее знания, тем сложнее описание этих знаний и тем сложнее сам процесс мышления. И эта сложность меняет и конструкцию самого языка более культурного народа или становящегося более культурным. То есть, начинаем мы с «Мама мыла раму», — а продолжаем: «Мама, опираясь ногами на табуретку и подоконник и держа в левой руке ведерко с водою, тряпкой в правой руке тщательно мыла раму, одновременно комментируя происходящее за окном на улице». А ведь если язык еще не способен передавать сложные мысли, то их нет и в голове.
Вот начал читать книгу переводчика Норы Галь «Слово живое и мертвое», в которой автор яростно борется с ненужным и глупым усложнением речи и текстов русского языка. Я с ней полностью согласен в том, что в подавляющем большинстве случаев усложнять текст глупо, — глупо писать сложно только для того, чтобы показать, какой ты умный. Но ведь время от времени требуется излагать и сложные мысли!
И в этом смысле для меня некоторым откровением стало такое сообщение Галь: «Иные авторы глаголом буквально брезгуют: слишком-де прост, несолиден. Заменяют его не только длинными цепями существительных в косвенных падежах, но и гирляндами причастий и деепричастий — так выходит официальнее и потому внушительнее на взгляд литератора, который словечка в простоте не скажет.
В английской и французской речи причастия и деепричастия встречаются куда чаще и звучат куда разговорней, непринужденней, чем в речи русской. Еще в прошлом веке деепричастия хлынули к нам вместе с другими галлицизмами, не в диковинку было высмеянное Чеховым незабываемое: «Подъезжая к станции, у меня слетела шляпа».
Живой, тем более современной русской речи деепричастия не очень свойственны, и причастными оборотами люди тоже говорят редко, разве что в официальных и торжественных случаях, обычно — читая по бумажке».
Надо сказать, что все эти причастные и деепричастные обороты со школы были для меня китайской грамотой, которую нужно было заучивать и забыть
