Он обернулся, и тут же к его ногам упала тоненькая, прелестная Майла Дрог. Он почти забыл о ней за прошедшее время, но сейчас, увидев, вновь испытал невольный прилив чистого восхищения: ее красота была слишком яркой, слишком очевидной и слишком безусловной. Но, отметив это, он, к своему удивлению, не ощутил никакого волнения тела и никакого трепетания души -- она была красивой статуей, искусным портретом, но ничем больше. Тогда как, упади перед ним на колени другая женщина -- та, которая гневно попросила его не заводить с ней больше разговоров, -- и все его тело охватил бы огонь, а сердце сжалось бы и забилось бы сильнее.

Оглядев Майлу, он вспомнил тот поцелуй, который однажды оставил на ее маленьких розовых губах, ее смущение, испуг и отвращение, и спросил:

 -- Чего вы ищете теперь, нимфа?

Кажется, в прошлый раз она искала справедливости -- если учесть, что Эйрих об этом ни словом не обмолвился, скорее всего, не нашла.

Кажется, она потерялась ненадолго -- но снова подняла глаза и произнесла:

 -- Милорд, я пришла молить о милости.

 -- Вы спутали меня с королем. Он -- даритель милостей.

 -- Эту милость подарить можете только вы один. Все знают, милорд, что вам подвластны судьбы всех подданных королевства, что ваша, а не королевская рука затягивает петли на шеях виновных и невиновных, -- проговорила она с жаром и со слезами на глазах.

Эти слова неприятно царапнули.

 -- Обвинять меня в несправедливых решениях на службе короля -- не лучший способ заслужить мою милость, -- сказал он жестко. -- Но говорите -- чего вам нужно.

 -- Я молю вас освободить невиновного, схваченного по вашему приказу, -- она прижала руки к груди, в глазах засверкали слезинки.

 -- Невиновные не пострадают. Виновные понесут наказание.

 -- Милорд, человек, о котором я говорю, невиновен. У него и в мыслях не было участвовать в том чудовищном, подлом деле, в котором его обвиняют.

 -- Говорите ясней и короче, -- велел Дойл, начиная злиться. Ему не хотелось стоять в этом коридоре, не хотелось слушать мольбы этого цветочка.

 -- Я говорю о верном слуге короля милорде Грейле.

 -- Если он верен, он будет освобожден. Если нет -- его ждет плаха. Молить меня о чем бы то ни было совершенно бесполезно.

Неплохой вкус у Грейла. Но Майла явно в большем выигрыше -- он получит всего-навсего красотку-жену, а она -- нешуточное состояние и титул миледи. Вернее, они бы получили это все -- не затей Грейл с остальными заговор.

 -- Милорд, он невиновен, я клянусь вам. Неужели у вас нет сердца? Неужели ничто не может заставить вас смягчиться? -- она начала нервно ломать руки, и Дойл сказал раздраженно:

 -- Вы пока не предложили мне ничего -- только просите.

На лице Майлы удивление сменилось обидой, потом злобой и, наконец, превратилось в в странное торжество.

 -- Милорд Дойл, в вас нет благородства и чести, если вы говорите подобное. Но ради милорда Грейла я готова отдать все. У меня нет денег, чтобы подкупить вас, нет влияния, чтобы угрожать вам. Все, что я могу, предложить, это себя.

Она опустила руки и подняла голову, позволяя ему рассмотреть свое лицо, пышную грудь и тонкий стан. Дойл слышал такие предложения много раз. Дважды даже соглашался на них -- не потому что готов был изменить своему долгу ради ночи с какой-нибудь красоткой, а потому что был уже уверен в невиновности тех, за кого так страстно просили.

Майла была красивее всех, кто когда-либо предлагал ему себя с подобной жертвенной отреченностью. И ничто не мешало ему согласиться -- просто взять то, что так настойчиво предлагалось. Но он не колебался, когда отвечал:

 -- Приберегите себя для жениха, Майла. Или для пылкого любовника, который польстился бы на вашу красоту.

Он не мог бы сказать с уверенностью, почему отказался настолько решительно, но одна мысль об обладании Майлой казалась ему неприятной. Он не желал ее. Как будто все его существо уверилось в том, что на свете существует только одна женщина -- и стремилось к ней.

Оставив девушку на коленях посреди коридора, Дойл продолжил свой путь в подземелья, где его уже ждал отец Рикон, вероятно, пообедавший своим черным хлебом, а в двух удаленных друг от друга камерах сидели Ойстер и Трэнт.

 -- Все готово, милорд, -- сообщил отец Рикон.

И действительно: в красной камере уже стояли обычные стол и стул, горела жаровня. Молчаливый палач в облачении тени раскладывал свои инструменты на втором столе в углу, рядом с писцом -- тоже из теней.

Дойл разместился за пустым столом, по обыкновению пододвинул жаровню ближе к больной ноге и велел:

 -- Приведите Ойстера.

Ждать долго не пришлось. Его ввели почти сразу же -- одетого в приличную одежду, почти чистого, но смертельно бледного и словно бы похудевшего