-- Мой отец был трусом и предателем. Я не запятнал себя ни одним из этих грехов.

 -- Ложь! -- рявкнул Дойл, отскакивая. -- Предательство -- вот название того, что ты совершил. И причины не важны.

 -- Никогда! -- твердо произнес Рик. -- Никогда я не предавал вас, милорд.

На его щеке слабо, но виднелся след недавнего удара Дойла -- позднее глаз заплывет, щека отечет. Но взгляд был ясным и спокойным -- как всегда.

Отца Рикона, тогда еще молодого монаха-послушника, Дойл впервые встретил в гарнизоне лорда Стина, у которого обучался военному делу по решению отца.

Военная наука плохо давалась ему -- колченогому, криворукому и горбатому. На него глазели куда пристальней, чем на однажды привезенную кем-то из вельмож обезьянку с длинным цепким хвостом. Не носи он цветов короля, вынужденные товарищи -- дети знатных лордов -- били бы его за то, что считали отметкой темных сил. Но он был принцем, поэтому его дразнили издалека, в него кидали гнилыми яблоками, ставили подножки -- когда надеялись остаться безнаказанными. Будь он увереннее в себе, он заслужил бы если не любовь, то уважение, но он слишком привык к постоянной защите старшего брата, поэтому раз за разом проигрывал стае молодых шакалов и подвергался новым оскорблениям и насмешкам.

Рикон прибыл в замок Стин по делу короля -- и остался на зиму из-за неожиданной метели, скрывшей все дороги небывало громадными сугробами. Дойл заметил его сразу -- потому что монах был единственным, кому не было до уродливого принца никакого дела. Только раз он скользнул по фигуре Дойла равнодушным взглядом, после чего стал уделять ему не больше внимания, чем всем остальным в замке -- то есть ровно никакого.

Несколькими годами позже они встретились снова -- в северном гарнизоне. А потом отец Рикон, бывший тайный советник покойного короля, еще не угодивший в опалу у Эйриха, стал одним из тех, кто вытащил Дойла из остеррадского плена.

Дойл никогда не называлбы бы его своим другом -- им обоим подобное было бы неудобно. Он был его левой рукой -- живой заменой увечной руки.

 -- Ты чуть не уничтожил все, что мы строили пять лет, а также все, что строил мой отец -- не без твоей помощи. Лучше бы ты, подобно своему отцу, бежал бы из доверенной тебе крепости, -- Дойл выдохнул. -- Это было бы меньшим преступлением.

Рик поднял на него глаза:

 -- Все было рассчитано с точностью, милорд. Ваше внимание было сосредоточено на защите королевы и на молодой жене, а удар в грудь спящему королю легко было бы выставить деянием ведьм. Вы получили бы корону -- и уже ничто не сдерживало бы вас, мой принц. Вы достигли бы величия. Несколько удачных военных походов -- и земли Остеррада были бы присоединены к Стении, а оттуда открылся бы прямой путь к морю, к торговле с иноземцами и к подлинному процветанию. Эйрих набожен и слаб, -- Рик качнул головой, -- он не пережил и пятой доли ваших страданий. Его душа покоится на пуховых перинах, а ваша стремится к победе. Как жаль, милорд... -- он вздохнул, и кажется, его глаза увлажнились, -- как жаль, что вы успели помешать Кэнту.

 -- Мой брат -- великий король, и не тебе, сын предателя, рассуждать об этом! -- выкрикнул Дойл, но не сумел ударить Рикона вновь. -- Я никогда не стал бы заменой своему брату.

 -- У вас не было бы выхода. Королева едва ли родит здорового младенца, трон остался бы пуст -- и вы не отдали бы его на растерзание милордам совета.

 -- Зачем? -- устало спросил Дойл. -- Что тебе от этого?

 -- Вы привыкли во всем видеть корысть, мой принц. Личную выгоду. И вы правы, но не в моем случае.

Дойл желал зажать уши руками, чтобы не слышать страшного, но правдивого признания. Рик никогда не был корыстолюбив. Он спал не больше четырех часов в день, пил только воду, ел в основном черствый хлеб и никогда не носил золота. Он не желал никаких благ -- только осуществления своей идеи.

 -- Вы хотите, чтобы я подтвердил свои слова под пытками? -- возможно, Дойлу только показалась странная насмешка в его голосе.

 -- Нет. Посторонним лучше не слышать твои сумасшедшие признания.

Он встретился с Риконом взглядом. Тот смотрел ровно и гордо, но с покорностью. В собственных глазах он был чист и встречи со Всевышним не страшился. Он следовал своему долгу -- так, как умел.

Он должен будет умереть на плахе. Под жадными взглядами алчной толпы его проведут, осыпая ударами камней и плетей, потом распластают на помосте. Ударами тупого топора палач отхватит ему руки и ноги, и люди встретят ликованием каждый его крик. Потом ножом палач вспорет тощий живот, и крик оборвется -- но Рик еще будет жить, его сердце будет биться, хотя в глазах уже погаснет искра ума, их затянет тупой пеленой боли.

Дойл вышел из его камеры, пошатываясь и с трудом переставляя ноги. Груз принятого решения камнем придавливал его к земле, и от этого груза уже не избавиться. С ним, словно со вторым горбом на спине, прилется жить.

Спустя несколько часов Эйрих осторожно спросил, какую участь Дойл считает справедливой для монаха-изменника. Дойл отвел взгляд. Ему было стыдно и тяжело смотреть на брата, но он заставил себя выговорить:

 -- Прости, Эйрих, но я уже принял решение о его судьбе. Я не мог допустить, чтобы человека, который пять лет говорил от моего, а значит и от