любимое свое кушанье. Прочие же духовные начали переглядываться, а Варлам, епископ коломенский, не выдержал и спросил:

– Пошто, княже, челом бьешь патриарху-то?

– Молити хочу его, да поставит нам наиборзо митрополита, – ответил Шемяка, – льзя ли Москве и всей Руси без главы духовного быти?..

Иона чуть усмехнулся – догадка его оказалась верной. Он уколол острым взглядом Шемяку и молвил:

– Да благословит тя Господь за гребту о душах христианских. Токмо каков ныне патриарх-то? Не униат ли, яко Исидор? Не в латыньстве ли поганом обрящут его послы твои? – Он помолчал и, доев кусочек колобка с редькой, продолжал среди общей тишины: – Не пора ли нашей церкви православной самой стать во главе всего православия и по чину апостольскому самой рукоположить, волей владык своих, митрополита всея Руси?

Шемяка смешался было, но быстро нашелся и, почтительно улыбаясь, ответил:

– Как мыслят отцы духовные, так и содею. Хочу токмо, отче Иона, тобя во главе православия поставить.

Иона нахмурил брови и, обратясь к Шемяке, возопил гневно и горестно:

– Княже! Двоедушен ты. Меня хочешь в митрополиты всея Руси, а что содеял со мной? Неправду ты учинил сам, а меня ввел в грех и содом. Обещал ты князя великого выпустить, а сам и детей его с ним посадил за приставы! Давал ты мне в сем слово свое. Поверил аз слову твоему, они же мне поверили, и остался един аз ныне во лжи! Выпусти великого князя, сними грех с моей и со своей души! Что может тобе злого содеять слепец беспомощный?! Дети ж его малые – младенцы еще.

Владыка Иона медленно поднялся со скамьи и, обратясь к вставшему тоже Шемяке, добавил уже спокойно, но твердо:

– Ежели все же страх имеешь, то свяжи душу князя Василья еще и целованьем честного креста, да проклятыми грамотами,[80] да и нашею братией, владыками!

– Истинно, истинно, – заговорили все отцы духовные, – укрепим и мы его клятвой на верность тобе, княже. Что учинить можно слепцу болящему с двумя младенцами…

– Ныне с тремя, – поправил боярин Никита, – в лето сие, августа в тринадцатый день, родился у князя Василья в Угличе сын Андрей.

– Тем наипаче, – обращаясь к Шемяке, громко сказал Иона. – Прикажи, сын мой, не в Царьград послов слати, а купно с нами, владыками, и прочими отцами церкви поезжай сам со двором в град Углич отпущения для-ради великого князя, а церковь благословит тобя на княжение…

Многое еще говорил владыка Иона и другие владыки и бояре. Долго слушал их князь Димитрий молча, размышляя. Видел он, что, если не отпустит князя Василия, начнется смута, а церковь отойдет от него.

– Злее того зла, что уже есть, не будет, – зашептал князю Димитрию дьяк Федор. – Помни, Борис-то тверской за Василья. Посылает, бают, воеводу, князя Андрея Димитрича, веля распознать все. Силен Борис-то казной да пушками…

– Порешим с Васильем, почнем с Борисом! – злобно прошипел Шемяка и, обратясь к князю можайскому, громко сказал: – А ты как, Иван Андреич?

– Яз со владыкой не спорю, – ответил князь Иван. – Много ль брат твой без очей-то может? Так и князь Василий: жив еще, а уж без веку!..

Князь Димитрий Юрьевич глубоко вздохнул и сказал нетвердым голосом:

– Ин согласен и яз. Купно поедем все в Углич. Выпущу князя Василья, дам ему и детям его некую вотчину, на чем бы можно им быть…

Княгиня Марья Ярославна сидела в своей келье и кормила грудью новорожденного Андрея. Ни о чем не думая и вся отдаваясь сладостному чувству, она смотрела, как жадно чмокал и сосал маленький ротик, щекоча и слегка покусывая беззубым ртом ее сосок. Крохотные тоненькие пальчики шарили по ее пышной белой груди, и все это вместе с сосаньем было невыразимо приятно. Марья Ярославна не удержалась и стала целовать теплый атласный лобик ребенка, стараясь не мешать ему насыщаться.

– Хорош у тя Андрейка-то, – проговорила Дуняха, откормив своего Никишку и укладывая его в зыбку, подвешенную тут же, в углу княгининой кельи.

– И твой не плох, – улыбнулась княгиня и, засмеявшись, добавила: – А мой-то в колени мне пустил, всю залил…

Она подняла на руки отвалившегося от груди Андрейку, сытого и улыбающегося. Княжичи Иван и Юрий подошли к новому братцу и, радостно улыбаясь, подставили ему свои руки.

Андрейка пухлыми ручонками, словно перетянутыми у кистей ниточками, с ямочками над каждым суставом, цеплялся за выставленные вперед пальцы и тянул их к себе в рот.

Дуняха, уложив Никишку, подошла к княгине с сухими пеленками, но Марья Ярославна не допустила ее перепеленывать и занялась этим сама.

– Золотко мое, – восторженно говорила она, переворачивая теплое розовое тельце, – андельчик мой светлый, басенький ты мой!..

Когда княгиня обрядила Андрейку и положила в резную колыбельку-качалку, стоявшую рядом на закругленных полозьях, к ней подбежала Дарьюшка.

– Государыня, – молвила она, – дай его мне покачать, дай, Христа ради…

Дочка Константина Ивановича за два года заметно подросла и теперь с охотой и радостью няньчилась с маленьким княжичем, как с живой, занятной куколкой. Данилка же, пришедший к Ивану звать его на рыбную ловлю, стоял в сторонке и исподлобья глядел на всю суету около Андрейки.

– Бабье дело, – сказал он сурово Ивану, когда тот подошел к нему. – Карасей-то ловить пойдешь? Я место нашел, прудок туточка есть. Сенька просвирнин мне сказывал…