Твердо и дерзко сказал это боярин Добрынский, а все сидят тихо, решенья в уме не имеют, смотрят на Шемяку, ждут, что скажет, но Димитрий Юрьевич не мог уж говорить более, и слово взял Иван Андреевич.

– Нам, князьям, – заговорил он, как всегда, вяло и лениво, но глаза его хитро выглядывали из-под одутловатых тяжелых век и бегали, как мыши, – всем нам, говорю, кто тут есть, надобно разумом добре все обмерить. Нас Москва давно уж слугами сделала, а ныне хочет и в рабство поганым отдать. Вот в чем беда наша, а не окуп! Пошто нам окуп давать за Василья? Пусть в полоне будет! Вы же помыслите о собе, бояре, и гости, и купцы, и вы, отцы духовные! Всех нас, жен и детей наших, все именье, казну и все вотчины наши дает князь Василь Василич в руки агарян поганых на веки веков.

– Да воскреснет Бог и расточатся врази Его! – воскликнул, вскакивая, сухой седобородый чернец, приезжавший недавно в Галич к Шемяке. – Братие и сынове! Се час наступи и в горести соедини сердца наши. Аз есмь раб Божий Поликарп из Сергиева монастыря. Молю вас, братие и сынове, помыслите токмо о поругании святынь и храмов Божиих! Осквернят агаряне сосуды и ризы церковные, захватят кресты и оклады златые, наложут на всех дани и выходы. Поставят над нами, как при дедах наших было, баскаков, сборщиков, своих поганых мытарей! Ополчимся же на агаряны, прекратим свои распри, братоубийства и разорение, яко же…

Монах неожиданно смолк, так как боярин Никита Константинович, ущипнув его, дернул за рясу. Отец Поликарп понял, что говорит не то, что надо, и, переменив мысль, заговорил с новым пылом:

– Смирим мышцей своей братоубийцу Каина, князя Василья, Иуду, предающего церковь Христову!

– В железы Василья окаянного! – перебил монаха неистовым криком Иван Федорович Старков. – В заточенье навеки, а перед тем ослепить, как ослепил он князя Василья Косого!

Дрогнули все от всполошного крика, гулом и гомоном загудела передняя Шемяки, словно осиное гнездо разворошили, и жужжит все вокруг злом, наливается ядом. Иван Старков стоит молча и всех зорко острым взглядом осматривает. Потом, когда все понемногу стихли, выйдя из-за стола, обернулся он к Шемяке и поклонился ему до земли.

– Челом бью тобе, князь Димитрий Юрьевич, от всей Москвы. Приходи и садись на великокняжий стол, а мы тобе ворота в Кремль со звоном церковным отворим! Спаси нас от горестей и поношений, от живота подъяремного, от ига поганых татар и от слуги их Василья!..

– Поспешим же в крестовую! – тоже встав из-за стола, громко и властно молвил князь Иван Андреевич. – Крест поцелуем великому князю московскому Димитрию Юрьевичу на рать идти под его рукой против безбожных татар и Василья. Боярин же Никита Костянтиныч подробно расскажет потом кажному, что и как надлежит деяти к пользе нашей…

После утверждения целованием крестным на согласье и помощь друг другу развели слуги дворские на покой до завтра бояр, воевод, гостей и купцов по княжим и боярским хоромам, а духовные, у попа, у дьякона и у дьячка разместились по чину своему и по знакомству. Хотел было и Бунко уйти вместе с другом своим тверским купцом Аверьяновым, да князь Иван Андреевич задержал его.

– Повремени малость, Семен Архипыч, – сказал он, – нужен ты будешь государю Димитрию Юрьичу.

Бунко стал у дверей передней, шепнув Аверьянову:

– Обожди, Михайлыч, на княжом дворе, я вборзе управлюсь.

– Приходи лучше к вечерне, – ответил Аверьянов, – буду я у правого крылоса, помолимся вместе, а почивать к Федорцу пойдем. Моим гостем будешь…

Племянник родной Кузьме Михайловичу Федорец-то. Кузницу свою в Рузе держит – для дяди из серебра работает со своими подручными по мелочи всякой: кольца, серьги, крестики тельные, а главное – блюда, чарки да ложки серебряные и оловянные льет и кует для простого звания. Идет это все на ладьях Аверьяновых из Твери и вверх и вниз по Волге и по притокам ее во все стороны. У мордвы, у черемисов, у чувашей да у булгар и югорцев с большой выгодой приказчики Аверьяновы меняют эти товары кузнецкие на меха всякие: лисьи, собольи, бобровые, горностаевые, куньи, беличьи, пардусовые и прочие…

Вспоминает обо всем этом почему-то Бунко, словно отогнать мысли хочет о том, что видел и слышал. Думает, что Шемяка ему делать прикажет, путается все в голове, и сомненья берут – лихим и неправедным многое теперь ему кажется. Службу свою в Москве у великого князя вспомнил.

– Душу хочу тобе открыть, Михайлыч, – шепчет он на ухо Аверьянову.

– Жду тобя, друже, – отвечал тот уныло, – болит и у меня сердце…

Остались в княжой передней только оба князя, боярин Никита Константинович да гость богатый московский Иван Федорович Старков.

– Все ли верно, что ты сказываешь, Иван Федорыч? – услышал Бунко слова Шемяки.

– Верно и неверно, – с усмешкой ответил Старков, – а мы по-купецки: не обманешь – не продашь!

– Не бойся, государь, – воскликнул Никита Константинович, – задавим Василья, не вырвется!..

– Вот вызнать бы токмо, как Борис Лександрыч тверской мыслит? – медленно молвил князь Иван Андреевич. – Захочет ли он с Васильем напрямки в лоб биться?

– Помогать-то будет, – уверенно сказал Шемяка. – Пособит втайне, как ране брату моему пособлял, и коней он ему давал против Василья и доспехов на триста конников. Не менее нас, чай, разумеет, что податься нам некуда. Коли не ослабим князей московских, они не токмо нас, но и его сожрут. –