на серебре и золоте – это уж Софья Витовтовна распорядилась.

Рассказывали за обедом подробно, как в осаде сидели, как татар отбивали, как от жара изнемогали, когда посад горел, а в Кремле дымились и загорались деревянные крыши хором и церквей, и про страх и плач народный сказывали, и про крестный ход по стенам клира церковного с митрополитом, Софьей Витовтовной и Юрием.

Василий Васильевич, растроганный до слез, дивился мужеству престарелой матери и юного Юрия. Но более всего поражало его чудо непонятное, вызвавшее бегство татар.

Все это волновало обоих государей. Василий Васильевич плакал, умилялся, молился и обо всем подробно расспрашивал. Иван же сидел молча. Он никак понять не мог, почему же татары бежали в испуге, бросив не только пушки, но и весь полон свой с людьми и всяким добром. Непонятны были ему и обиды боярам и купцам от сирот и черных людей. Помнил он смуту московскую, когда бояр вязали и били, но то было понятно. Бояре и все из княжого семейства тогда бежали, оставляя град и всех людей на произвол судьбы… Ныне же никто не бежал, а даже престарелая княгиня шла по стенам с крестным ходом, не страшась ни огня, ни жара, ни стрел татарских.

Но бояре сидели хмурые и жаловались на обиды и разбойничанье сирот. Более всех негодовал боярин Семен Иванович.

– Всем нам беда пришла единая, – возмущался он, – а сироты, как и татары поганые, жгут наши нивы, которые жать уж начали. Жгут и сжатый хлеб в скирдах и на овинах у нас в подмосковных. Так же чинили они убытки гостям и боярам, грабили хлеб и жгли, пока не бежали поганые.

– Чуда Божьего над татарами устрашились, – молвил один из князей Ряполовских, – и стихли…

Тут заговорил спокойно митрополит Иона, обращаясь к Василию Васильевичу:

– А ты, государь, сирот и черных людей прости за безрядье – велик их ущерб от татар: и избы их, и хлеб, и добра всякого много погибло. Все же бились они с врагами, на кремлевских стенах бились, живота не щадя. Они боле потеряли, чем и купцы и бояре вкупе.

– Яз, отче мой, – отвечает взволнованный Василий Васильевич, – им отворю свои амбары и житницы и лесу дам, пусть строятся…

Слушает Иван, а все же понять не может, в чем же чудо было и почему сироты боярский хлеб жгли. Решил он сам спросить поподробней у Юрия.

Как только трапеза кончилась, Иван пошел к себе в хоромы, позвав с собой брата.

– Вишь, – говорил он Юрию, сидя уже у себя в покоях, – митрополит всегда за сирот заступается. Верно он всегда сказывает. Помнишь, когда вез он нас к Шемяке, наказывал нам, что сироты для князя дороже сильных и богатых. Отдают они за государя все и даже живот свой.

Иван смолк. Глаза его вдруг потемнели, и сказал он сурово:

– Все же своеволье и грабеж пресекать надобно. Мыслю, зря отец им помочь дает. За содеянное бесчинство наказать их надобно беспощадно!

– Эх, Иване, – возмутился Илейка, – слушали вы все бояр токмо, а народ-то больше бояр содеял… Знаешь ты, как народ-то деял?

Загорелся Илейка и кричит уж во весь голос, от всего сердца:

– Слушай, Иване! Ведь не татары то хлеб у сирот сожгли. Не безумны же татары-то! Травы нет – спалило засухой, кормить коней нечем, а они хлеб жечь будут? Сами сироты хлеб свой сожгли. Рожь-то совсем поспела, да и яровые тоже. Вот татары и начали кормить коней хлебами, а сироты – хлеба свои жечь. Как сироты сожгли все круг Москвы – тощать стали кони ордынски, а оставайся татары еще под Москвой, пожди они еще, и кони падать бы стали… Бояре же да купцы и тивуны хлеб свой жечь не давали: стражу ставили. Силой у них жгли. От сего ордынцы-то и устрашились, потому при слабых конях не токмо воевать они не могут, но и в степь к собе не вернуться им. А тут слух еще – великий князь с войском подходит…

Ивана и Юрия, как громом, эти слова поразили. Враз понял Иван, как все произошло и что вовсе не Бог это чудо сотворил, а сироты.

– Яз, Илейка, – воскликнул Иван, – расскажу о сем государю и владыке Ионе! Прав ты, Илейка, во всем…

Этой зимой голос Ивана вдруг изменился – стал совсем иным. Исчезла в нем отроческая мягкость, и звучит он ровно и звонко, подобно отцовскому, но ниже, как-то особенно твердо и значительно. Иногда и сам Иван с удовольствием прислушивается, как хорошо звучит его голос, отдаваясь в груди.

Как-то, входя в покои отца, он, услышав разговор о себе, невольно задержался в сенцах у самой двери. У Василия Васильевича были только бабка да мать.

– Хошь и ты высок и дороден, сынок, – говорит бабка, – а Иванушка выше и дородней тобя, в деда своего.

– А голос-то мой, – перебил мать Василий Васильевич, – гуще, а мой… Лица же его по слепоте своей не ведаю.

– И баской, как ты, – ласково сказала Марья Ярославна, – а глаза мои. Токмо иной раз они какой-то страх наводят. Грозно иной раз глядит Иванушка.

– А девки, – засмеялся Васюк, – все ж хошь и робеют, а глаз с него не спущают.

– И то истинно, – согласилась бабка. – Ты, сынок, погладь его по щекам-то – борода пробивается, а усы и ранее того.

Сердце Ивана почему-то от этих разговоров забилось чаще, и охватило его непонятное волнение. Еще больше взволновался он и весь вспыхнул радостным румянцем, когда услышал возглас отца: