– Пошто так? – спросил Илейка, переставая укладывать шубы княжича.

Иван, рассказав об ослепленье Василия Косого, признался:

– Тяжко мне, Илейко.

Старик посмотрел на княжича ласково и нежно, потом положил руку на плечо ему и молвил:

– Доброта в тобе есть душевная, голубь мой, сердцем чуешь ты: грех содеял государь наш. Токмо, Иване, грех греху – рознь. Иное – грех для-ради гордыни своей али корысти какой. Иное – грех для-ради спасенья от злобства. Злодея же убити все едино, что ворога лютого убити на поле. Одно дело разбойники и злодеи, ино дело государи, которые злодеев за зло их казнят смертию…

Илейка отошел опять к сундукам и стал укладывать всякую рухлядь, но, оглянувшись, добавил заботливо:

– Я те постлал постелю-то. Ложись-ка с богом…

Пятые сутки княжич Иван с Илейкой, Константином Александровичем и Федором Васильевичем едут по полям и лесам в сопровождении небольшого обоза с припасами и конной стражи.

Завтракать, обедать и ужинать они у рек и ручьев останавливаются, около опушек леса или в рощах. Пускают коней на траву, едят, пьют, отдыхают, а в полдень и совсем не едут, ждут, пока жар спадать начнет… Дышит Иван вольным воздухом полей и лесов. В полях сухо и знойно пахнет душицей и полынью, а в лесу овевает теплой влагой, пропитанной запахом сырых мхов и смолистой хвои. Особенно хорошо лесом ехать в дневной зной, слушать, как горлицы и вяхири воркуют, как дятлы стучат, кору долбят, как золотые иволги то словно в дудку посвистывают, то по-кошачьи взвизгивают. Грибом вдруг запахнет или от борщевника, или от донника чуть заметный дух дойдет. Ноздри сами раздуваются и тянут жадно свежий воздух. По вечерам, в сумерки, коростели скрипят-кричат, а у рек и озер мычат, словно быки, выпи-бугаи или, будто сквозь воду, густо и гулко выкликают: «Пумб-пумб!»

Одна беда в лесу: комара, мошки, овода, слепня – тьма тьмущая, мочи нет от них ни людям, ни коням. Решили по ночам в полях ехать, где много меньше всякого гнуса, а комара да мошкары почти нет. Ветром их сдувает. Ныне вот первую ночь в открытых полях едут. Во ржи перепела бьют, выговаривая: «Подь-полоть», – а кругом за дальними тучами беззвучно полыхают зарницы.

– Так вот до самого завтрака ехать будем, – говорит Федор Васильевич, – днем знатно мы выспались.

– Где спать, – радостно бормочет Илейка. – Ишь, благодать-то какая! Сердце во мне пьянеет! Ох, молодость бы мне назад!.. Сенокос скоро, хороводы. Бывало, работай – хошь тресни, а стемнеет – так с девками песни! И коса, которой весь день махал, тя не умает! Любил я девок-то…

Смолк Илейка и задумался. Думает и княжич свое и чует, будто в груди у него опять непонятная птица крыльями бьется. Зарницы же все чаще и чаще полыхают по всему кругозору, и дрожь от них побежит-побежит по темной земле, да в жаркой духоте и замрет, а потом опять с неба бежит…

– Гляньте! Дядюшка, княже! – воскликнул с удивлением Федор Васильевич. – Вон туда глядите! Огоньки идут в поле.

Все стали смотреть, куда указано, и княжич Иван увидел на самом деле с десяток огненных искорок, а вокруг них что-то белесое, вроде тумана…

– Верно! – крикнул Илейка. – Идут огни-то! Вон, вон, вправо завертывать стали.

Он погнал лошадь к огонькам, съехав с дороги на столбничок, что шел меж густой ржи. Все поскакали за ним следом. Но Илейка вскоре замедлил бег лошади, а огоньки явно преобразились в язычки зажженных свечей. Глядит Иван: босые девки с распущенными косами, в одних белых рубахах, впряглись в соху и, держа свечи, ведут борозду и что-то поют заунывно. Проехав еще немного, все остановились невдалеке.

– Сие, княже, заклятье против мора, – говорит Константин Александрович. – Полночь уж значит скоро – заклятье сие до петухов надо делать.

– Истинно, – подтвердил Илейка, – успеть надобно всю деревню бороздой обвести…

Действительно, девушки торопились, не обращая никакого внимания на подъехавших. Изо всех сил они тянули соху и, закончив заклятье, снова пели его сначала:

Медленно удаляясь, они все ближе и ближе подходили к околице.

– Успеют, – весело сказал Илейка, – борозду-то от околицы начинают и опять к ей с другой стороны приходят…

– А вдруг петухи запоют? – спросил Иван.

– Тогды все пропало, – ответил Илейка, – на другу ночь все сызнова надо опахивать.

Все замолчали, напряженно следя, как девушки, выбиваясь из сил, тянули соху и срывающимися голосами пели снова заговоры.

– Успеют иль не успеют? – проговорил Иван.

– Кто знает, – сказал Федор Васильевич, – небо вот белеть начинает.

В это время все девушки, бросив соху, встают на колени и земно кланяются, бормоча молитвы.

– Успели! – крикнул Илейка, и сейчас же где-то далеко в деревне запел первый петух.

Перекликаясь, покатились из двора во двор петушиные крики. Беззубцев повернул коня обратно к дороге, а Федор Васильевич, обратясь к Ивану, молвил:

– А проку от сего столь же, сколь от тетушкиной козюльки…

В Москву приехали засветло, но к самому ужину. Константин Александрович не осмелился беспокоить государя без зова и, проводив Ивана до княжих