к ним шемякинцев, связанных, избитых, раздетых. Вот, крича во всю мочь, ввалился Ростопча, держа Чешиху за крепко стянутые кушаком и веревками локти.

– Вот он, наместник-то! Бежать замыслил, да мной на коне пойман! Я живота ради князя не жалел, я…

Ростопча вдруг остановился, бросил веревку, двинулся, кланяясь Плещееву.

– Господине Андрей Михайлыч! – радостно возопил он. – Не чаял тя видеть! Как государь и государыня со чадами, да хранит их Господь?

– Слава богу, живы, здравы, а ныне вборзе и на Москве будут.

– Дай Бог, дай Бог государю нашему!.. – закричали все кругом. – Истерзал нас Шемяка и слуги его окаянные!..

– Вот он, наместник-то! – снова закричал злобно Ростопча. – Василий Чешиха! Здесь, в княжих покоях, жил, пес поганый! Другой-то, наместник, Федор Дубенской, бают, от Успенья к Чушковым воротам бежал, а тамо через Москву-реку в посад!

– А из посада, бают, – вмешался один из посадских, – с конниками своими погнал невесть куды…

– Ладно! – крикнул Плещеев и, обратясь к Ростопче, добавил: – Ковать Чешиху в железы! Веди его на двор, где кузнецы.

Ростопча двинулся было, схватив за веревки Чешиху, но затоптался нерешительно на месте.

– Ты что же? – сердито спросил его Плещеев.

– Не гневись, Андрей Михайлович, на докуку мою, – робко начал Ростопча, – токмо молви словечко, как тамо Дуняха-то моя…

Засмеялся Плещеев:

– Дуняха-то? У княгини живет, а Никишка твой растет, брат!

– Растет? – улыбаясь широкой, счастливой улыбкой, повторил Ростопча. – Здоров, значит, Никишка-то?

Он смахнул слезу и, обратясь к Чешихе, заорал грубо, словно стыдясь своей слабости:

– Чего стал? Бают тобе, на двор выходи? Ковать тя, ирода, будут!..

Еще не было никаких вестей от воевод Измайлова и Плещеева и не возвращался еще от Шемяки боярин Садык, когда оба великих князя выступили в поход к Волоку Ламскому. Ехали они среди полков своих в большой теплой кибитке со слюдяными окнами, вставленными по обеим сторонам в толстые стенки из кошмы. Княжич Иван сидел около отца, задумчиво глядел в окошечко кибитки и, не вникая в суть их речей, слушал, что говорят между собой отец и «батюшка», как теперь, после обрученья, велели ему звать князя Бориса Александровича. Перед глазами же его, отодвигаясь куда-то вдаль, вставало прощанье с матерью, Юрием и Андрейкой, оставшимися в Твери, с «матушкой», княгиней Настасьей Андреевной. Как ни печально было все это, но разлука со старым Илейкой была ему особенно тяжела. Вот и теперь у Ивана щиплет в глазах, когда вспоминает он, как старик дрожащими руками обнимал его, а из глаз его текли слезы, капая с лохматых сивых усов. Губы Илейки кривились в курчавой бороде, с трудом выговаривая слова:

– Отныне, Иване, мы… мы с тоб-бой и р-рыбки не пол-ловим вместе. С Данилкой токмо да с Юрьем…

Илейка громко всхлипнул и смолк. У Данилки и у Дарьюшки тоже глаза были в слезах.

Тоска от этих воспоминаний сжимала сердце Ивану, и казалось ему, что никогда уж он не будет больше ловить рыбу с Данилкой, держать в клетках чижей и щеглят, слушать сказки и разговоры Илейки, что все это тонет где-то навсегда, тонет в неясном золотом тумане, как тонет радостное солнце за краем земли. Но все это длилось недолго – растаял, разлетелся, как пух, неясный туман, и тоска оставила сердце Ивана.

– На войну еду! – чуть слышно прошептал он с гордостью и так же тихо добавил: – Васюк – стремянной мой…

Досадно было лишь, что ни кольчуги у него нет, ни шишака, ни оружия. Не похож он на воина. Захотелось ему об этом сказать отцу, да не смеет: говорит он о чем-то важном с «батюшкой». Тверской князь оживлен и весел.

– Добре мы с тобой содеяли! – восклицает он. – Что не стали ждать, когда Шемяка ударит на нас. Теперь же, ежели будет удача Плещееву да Измайлову, мы сами враз ударим супротивника и в лоб и в тыл!

– Право ты мыслишь, – согласился Василий Васильевич и, помолчав, добавил: – Ежели и воеводы наши у Шемяки отнять Москву не смогут, и тогда право слово твое. Все едино ни Шемяке, ни толстопузому Ивану можайскому на Москве не быти! Не впервой галицкие из Москвы сами выбегают, жмет их народ-то.

– Народ-то, – живо отозвался князь Борис Александрович, – он не любит удельных. Он любит сильных князей, а какая ему защита от удельных-то? Токмо рати, да разоренья, да полоны…

– Слушай, Иване, – весело сказал Василий Васильевич, – слушай сии золотые слова!

– А сильные-то князья ныне – токмо мы с тобой – Москва да Тверь, а Новгород и Псков хошь и сильны тоже, да не под версту нам!

– Рязанский же князь великой и тех слабей.

Княжич Иван радостно слушает обоих великих князей, чувствуя, как страх перед Шемякой совсем пропадает у него. Ивану все более и более нравится князь Борис: чем-то походит он на бабку Софью Витовтовну, но не суровый, как та, а веселый, как отец, и строительство любит, и пение, и всякое искусное ремесло, а пушки у него лучше московских, и льют пушки эти у него в Твери и свои тверские пушкари-литейщики, а не только чужие, немецкие.