А она – провинциальная домохозяйка, живет в Скарсдейле. Она стала совершенно обычной женщиной, а не актрисой. Она все еще миловидна, но располнела. Зато счастлива. Они сидят вместе на крыльце, и он думает о том, какой талантливой она была, и как все это будто бы растворилось. Мне всегда казалось, что это самый печальный и самый опустошающий финал. Обладать такими невероятными мечтами и никогда их не осуществить. Как люди, сами того не понимая, со временем мельчают. Не хочу такого.

– Жюль, о тебе можно сказать много чего, но ты точно не Марджери Морнингстар, – сказал Итан после недолгого молчания. Он не пытался оскорбить ее, и Жюль, наверное, поняла это. Она, естественно, не стремилась стать знаменитой, ее никогда не интересовал оглушительный успех, и, по всей вероятности, финал ее истории не был бы столь опустошающим.

Эш была звездой; Эш могла бы пробиться, если бы хотела, но в последнее время казалось, что ей это вовсе не нужно. Эш говорила Итану, что хочет режиссировать пьесы, а не играть в них. Работа с театральными постановками, которой она занималась для души, бесплатно, помогла ей понять, что ей нравится. Она хотела ставить пьесы, написанные женщинами, о женщинах, с сильными женскими ролями.

– В этом отношении дисбаланс просто невероятный, – говорила Эш. – Драматурги и режиссеры мужского пола доминируют, они подминают под себя все премии. Уверена, будь у них возможность брать мужчин на все женские роли, они бы так и сделали.

– Томми Тьюн – настоящая Голда Меир, – перебил Итан.

– В театре царит тот же мачизм, что и везде, – сказала Эш. – И это так же плохо, как… разведочное бурение нефти. В основе сексизма – ненависть, и я хочу попытаться изменить положение. Моя мать получила отличное образование в колледже Смит, но сразу же вышла замуж и никогда не работала по профессии. Я смотрю на нее и думаю, что она могла бы много кем стать. Искусствоведом. Куратором музея. То есть она была отличной матерью и отлично готовила, но ведь она могла бы стать еще и отличным специалистом. Я чувствую, что обязана ей, и поэтому должна сделать что-то для женщин. Может быть, это звучит самоуверенно, но я так чувствую.

Эш хотела стать режиссером феминизма. В 1984 году можно было сказать о себе что-то в этом роде и не стать посмешищем. Конечно, шансы добиться успеха у режиссеров были еще ниже, чем у актеров, – и еще ниже у Эш, из-за женского пола, – но недавно она поняла, что хочет найти способ посвятить этому жизнь.

Жюль, в свою очередь, попала в театр случайно, и провела там, может быть, чересчур много времени. Колледж был последней, долгоиграющей возможностью закрепиться там, и хотя в Нью-Йорке она позиционировала себя в качестве актрисы комического плана, недостаточно красивой для главной роли, но достаточно обаятельной для второго плана, она ценила возможность побыть в обществе тех, кто лучше нее. Она видела, как другие проходят сцену на курсах: кто-то неподражаем в эксцентрической комедийной роли, кто-то может имитировать множество разных акцентов. Жюль встречалась с ними и в коридорах перед прослушиваниями, где они сидели, вцепившись в свои фотографии, и во время самих прослушиваний. Как и она, все они понимали незначительность своего места в театральной иерархии, сражались друг с другом за небольшие, жизненно важные и время от времени привлекающие внимание роли. И они были хороши в своем амплуа, они были лучше нее.

– Да, – согласилась с Итаном Жюль. – Я не Марджери Морнингстар.

– Итак, кем еще ты себя можешь представить? – спросил он.

– Мне прямо сейчас решать?

– Я дам тебе пару минут, – сказал он. – Прислушайся к себе.

Воцарилось молчание, и он услышал, как она что-то жует. Он задумался, что бы это могло быть, и в итоге сам почувствовал, что проголодался, и потянулся к журнальному столику за пачкой чипсов. Стараясь не шуметь, он потянул края пакета в стороны; пакет открылся с тихим шипением, и он начал есть. Вместе с Жюль они хрустели чисами, или что там у нее было, без всякого стеснения.

– А что ты ешь? – наконец спросил он.

– Это целомудренная версия «Что на тебе надето?»

– Типа того.

– Крекер, – сказала она.

– А я чипсы, – сказал он. – И то, и другое оранжевое, – заметил он без особой цели. – У нас у обоих сейчас оранжевые языки. Нас опознают по цвету языков.

Они еще немного похрустели, будто прогуливаясь по опавшей листве. Эш снеками не баловалась. Как-то раз Итан застал ее за задумчивым поеданием помидора, выросшего на их подоконнике. Она просто держала его в руке, откусывала и жевала, будто персик или сливу.

– Ну, – наконец сказала Жюль, – я знаю, это прозвучит высокопарно, но, пожалуйста, не дразнись, потому что это не шутка, Итан. Иногда я представляла, что помогаю людям, которые страдают. Когда отец умер, я замкнулась в себе. Ни разу не пыталась поддержать маму, хотя бы задуматься, не нужно ли ей чего-нибудь. Я была чудовищно зациклена на себе.

– Тебе было пятнадцать, – напомнил он. – Это нормально для пятнадцати.

– Но мне уже не пятнадцать. Я же в колледже изучала психологию. В первый год учебы я, вся из себя несчастная, записалась на психологическую консультацию и познакомилась с поистине чудесным соцработником.