Но не в мальчике дело, не в том, что за три года я успел здорово вытянуться, а он не ждал подобной встречи так далеко от Львова. Проведя больше двух часов за стенкой у соседей, которые приходились нам очень дальними родственниками «седьмая вода на киселе», он так и не нашел в себе сил вернуться, хотя они, конечно, сразу сказали ему, кто я такой. Конечно, сказали.

Почтовые марки, как выяснилось, тоже оказались отцу не по карману.

Незадолго до того, как сон сморил меня глубокой ночью, я решил упросить маму оставить меня дома после выходных, – я боялся возвращения в «Спутник», не хотел провести еще целых две недели среди чужих и не хотел больше встречаться с Дождевым человеком. Зато теперь я понимал, что имел в виду Ренат насчет тех, кто с ним встречался – почему они не любят об этом болтать. Интуитивно я уже начал догадываться, кого каждый из них видит. Мне еле удалось сдержаться, чтобы сразу же не броситься в комнату к маме и не разбудить ее.

Но понемногу успокоился: сейчас-то я здесь, рядом на нашей общей широкой тахте спит Дима, и впереди еще целых два дня дома, – вот что по- настоящему важно. А значит, все остальное пока – лишь таинственный голос…

В понедельник дежурили «стервы». Меня сразу после завтрака, но еще до начала процедур привезла мама, у которой была выходная неделя – она работала тогда буфетчицей в кафе кинотеатра «Днiпро», что в центре Львова, и иногда брала меня с собой по воскресеньям, и я мог сидеть в зале целый день, глядя один и тот же фильм.

Понимаете, в субботу утром тот разговор больше не казался мне таким уж срочным, а к вечеру я обнаружил, что уже и сам с нетерпением ожидаю возвращения в «Спутник».

В мое отсутствие Богдану сняли гипс (и он без устали носился целый день по корпусу, прихрамывая на больную ногу, будто наверстывая упущенное), а вместо Тараса я застал незнакомого парня лет одиннадцати, который уже успел заработать прозвище Шкелет. Дело в том, что он сильно шепелявил, и если хотел сказать «скелет», то выходило «шкелет». Когда родители привезли его вечером в субботу (он был откуда-то из-под Тернополя), он взялся рассказать нескольким «нашим», остававшимся на выходные, свою штрашную ишторию о гробокопателях, которые пришли на кладбище поживиться среди свеженьких могил, но что-то там задержало их до темноты, и когда взошла луна, то на грабителей отовсюду полезли шкелеты… Все это, покатываясь со смеху (история, должно быть, и впрямь оказалась штрашной), мне охотно поведал Хорек, который провел выходные в «Спутнике».

Я еще с утра отметил, что «стервы» явно не в духе. Не знаю, что там у них стряслось, может, трудные месячные у обеих сразу, однако мне и раньше доводилось кое-что слышать про их методы воздействия (бо`льший кусок пирога неизменно доставался «фуфлыжникам», – наверное, потому, что все старшие ребята обитали у нас). Но в тот день я получил возможность лицезреть эти методы лично (правда, свидетелем одного момента я стал еще в пятницу).

Произошло это благодаря Шкелету. Знаете, есть такой тип детей – где ни появятся, сразу же нарываются на неприятности. А у Шкелета был явный талант.

Но сначала хочу рассказать о забытом эпизоде в пятницу, когда дежурили все те же «стервы» и который начисто вылетел у меня из головы под впечатлением встречи с Дождевым человеком, а затем был окончательно вытеснен предвкушением долгожданного возвращения домой. Во время «тихого часа» (который я, как правило, проводил либо за какой-нибудь книжкой, позаимствованной в маленькой библиотеке нашего игрового уголка, либо просто отдыхал, о чем-то мечтая) в палату из коридора донесся гомон голосов, среди которых доминировал рассерженный лай одной из «стерв». Я вопросительно глянул на Игоря, подобно мне читавшего книгу (только она выглядела слишком по-взрослому, чтобы быть из игрового уголка). На что он лишь пожал плечами:

– «Фуфлыжников» воспитывают, – и добавил, перелистывая следующую страницу: – Бляди…

Поскольку мне вдобавок приспичило по-маленькому, я оделся и вышел в коридор. Проходя мимо второй палаты для мальчиков, откуда доносились голоса и какой-то сдавленный плаксивый вой (сразу настороживший меня именно своей неестественной глухотой – так могут плакать только немые или дегенераты), я, будто споткнувшись, застыл перед распахнутой дверью обители «фуфлыжников», глядя на открывшуюся моим глазам картину.

Обе «стервы» стояли перед кроватью издающего тот самый вой мальчишки, может, на год старше меня… И тут я наконец понял, в чем дело: его рот был заткнут, будто кляпом, какой-то скомканной тряпкой, сочащейся светлой мокротой, которая лилась тонкими струйками по его подбородку и скапывала вниз на постель, образуя желтоватое пятно. Еще я заметил, что на правую руку медсестры, которую мы звали, не столько за глаза, сколько за лошадиные зубы, Кобылой, – зачем-то надета резиновая перчатка, тоже влажная.

Совсем нереальной эту картину делало то, что все остальные обитатели палаты усердно изображали глубокий безмятежный сон, хотя, конечно, ни один не спал. Но самым худшим было, как они это изображали. Как цирковые собачки.

Услышав мои шаги, напарница Кобылы повернула голову в мою сторону. Мальчишка – о нем я знал лишь то, что он был направлен сюда из одного интерната с близнецами-сиротами, – продолжал глухо выть сквозь мокрую тряпку, явно ни черта не замечая вокруг и бессмысленно уставившись перед собой. Чуть погодя наши ребята восполнили пробелы в понимании того, что же я тогда наблюдал. Иногда в чем-то провинившимся «фуфлыжникам» «стервы» запрещали ходить в туалет во время «тихого часа», который длился по сути два часа, и если кто-то не выдерживал, то наказанием было…

Теперь они обе смотрели на меня. Секунд десять (хотя на самом деле трудно судить, сколько успело пройти времени) тянулось молчание, нарушаемое