Меня выбросило в тот день, когда я с группой других студентов отправился наблюдать открытую операцию на сердце. Скальпель погрузился в тело и вскрыл грудную клетку, как устрицу. Потом руки в синих перчатках раздвинули ребра и обнажили сердце. Я наблюдал за подобными операциями уже раз сто, но на этот раз на столе лежит девочка пяти лет. Ее сердце не больше яблока и трепещет, как дикая птица. Я закрыл глаза и…
Открыл их в совсем другом месте.
7. Феликс
Все глубже и глубже в темноту. Темнота смыкается над моей головой, как вода над головой дайвера. Полное погружение. Я срываю с лица маску и втягиваю в себя воду. Или темноту. Без разницы, что это, – я больше не хочу на поверхность, мне нравится здесь, в глубине. Кто-то наотмашь бьет меня по щекам. Я прикрываю руками голову и зажмуриваюсь.
– Что ты колол кроме герыча?! Спидбол? Винт?!
Удар по лицу. Такой сильный, что темнота тут же рассеивается. Я открываю глаза.
Надо мной серое, испуганное лицо женщины, которая, несомненно, сидит на игле. Обтянутые тонкой, как пленка, кожей скулы, две впалые ямы вместо щек, большие нездоровые глаза. Когда-то она была даже красива, пока безумная погоня за кайфом не высосала из нее всю жизнь. Мое сознание путается, галлюцинации накатывают одна за другой, как волны: голова женщины медленно превращается в голову птицы с красным клювом.
– Сукин ты сын, собрался подохнуть прямо вот так? Прямо у меня на хате?
Птица говорит еще что-то, но остальные слова я слышу впервые: видимо, это тот изощренный мат русского языка, который мне вряд ли доведется услышать где-нибудь еще. Похоже, она только что обнаружила это тело и вколола ему какой-то препарат, который успел спасти мозг от гибели, но не успел удержать в нем душу ее приятеля. Так что теперь здесь я. Но пока непонятно, надолго ли. Судя по обжигающей рези в груди и свистящей одышке, у меня отек легких. Отек теперь уже
– Скорую, прошу тебя, – задыхаюсь я, каждое слово отдается пожаром в груди.
– Скорую тебе, ублюдок?! – взрывается она. – Они же потом душу из тебя вытряхнут, и ты же, трепло, все им расскажешь. А мне нужна моя хата и мой, черт его раздери, бизнес!
Сейчас она выглядит почти грустной и вытирает слезы фиолетовым крылом.
– Я ничего им не скажу. Я ничего не знаю, – хриплю я. – Скорую, или мне конец.
Та колеблется.
– Я люблю тебя, – беззвучно говорю я.
Меня учили, что эта уловка всегда действует. И она действует.
– Ты врешь, даже стоя одной ногой в могиле, выродок, – шипит она. – Но я сделаю вид, что поверила тебе. В последний раз.
Она вскакивает и начинает жать на кнопки телефона. Ее голос звучит чисто и слегка испуганно – так звучал бы голос матери, которая возвращалась с прогулки с белокурым младенцем и споткнулась в подъезде о грязное, бездыханное тело.
– В соседнем подъезде какой-то… человек, – говорит она, тщательно подбирая слова. – И, кажется, ему очень… плохо. Приезжайте, иначе он… все.
Она продиктовала адрес. Потом схватила меня под мышки и потащила в подъезд. Один пролет, два, три. Я хриплю так сильно, что вот-вот начну выплевывать собственные легкие.
Ступенька врезается в мои шейные позвонки, мои руки шарят по бетону, пытаясь нащупать что-то, за что можно схватиться. Мне кажется, что я проваливаюсь в яму, наполненную жуткими плотоядными тварями.
– Подожди! – задыхаюсь я, надеясь, что она еще здесь.
– Чего еще?
– В какой мы стране?
– Катись к дьяволу, красавчик! Нет, надеюсь, что ты уже там!
Крохотная палата, пять на пять, четыре металлические койки, решетки на окнах.
– Мне нужно позвонить, – говорю я, хватая за руку грузного, суетливого мужика в зеленой униформе, который уже пять минут пытается нашарить вену на моей руке. На сгибе локтя нет живого места – сплошная гематома, так что ему приходится искать вены на тыльной стороне ладоней.
Я часто отключаюсь и не могу понять, сколько времени я здесь. Хуже всего не то, что вокруг меня такие же, горящие заживо люди. И даже не начавшийся абстинентный синдром, который методично убеждает мозг в том, что у меня сломаны все до единого суставы. Хуже всего то, что я не могу подняться и позвонить.
МНЕ НУЖНО ПОЗВОНИТЬ.
– Здесь есть телефон? – говорю я.
Мужик поворачивает ко мне свое отекшее лицо со следами вчерашнего алкогольного марафона:
