– Я уже подумал. Вскрывай ампулу.

Альцедо нервно ухмыльнулся, тряхнув кудрями.

– Я соврал про побочки.

– Что? – моргнул я.

– Только что я соврал про побочные эффекты, Крис, черт тебя дери. Хотел проверить, насколько все серьезно. И судя по тому, что вероятность остаться без конечностей, печени и кожи тебя не пугает, я делаю вывод, что все совсем дерьмово. Да? Что с тобой происходит?

– Налей мне тоже, – говорю я после долгой наэлектризованной паузы.

– Я надеюсь, ты не возьмешь пример с этой невротичной глупышки, которая теперь с большой натяжкой смахивает на нашу сестру, и не станешь играть в молчанку. По-моему, пора поговорить.

Альцедо протягивает мне стакан. «Хрен ты от меня сегодня отделаешься», – говорят его пронзительные, полные ослиного упрямства глаза.

– Ладно.

Чувствую легкое головокружение и катастрофическую усталость. Мне в самом деле стоит с кем-то поделиться всем этим. Альцедо пьет вискарь и выжидательно смотрит на меня.

– Помнишь, я рассказал, как потерял контроль над телом? Это был не единственный раз. Был еще второй. И этот второй подкосил меня куда серьезней, чем первый. Перед тем как уехать, я накачал эту девушку успокоительным и снотворным: жаль было ее психику после всего, что произошло, и я не хотел, чтобы она мешала мне уехать. Не хотел сопротивления и истерик. Хотел тихой, безболезненной капитуляции. Оставить ее так, чтобы она не испытала очередной эмоциональной перегрузки. Но на самом деле успокоительное нужно было колоть себе самому… Как только она оказалась рядом, в этом, черт бы его побрал, доме, в этой комнате, где каждая вещь дышала прошлым, справиться с бурей остаточных реакций не было никаких шансов. Все равно что попытаться совладать с машиной, разогнав ее до двухсот миль в час. Она потянулась ко мне и – я потерял над собой контроль. Но не это было самым пугающим. Самым пугающим было то, что я не хотел владеть собой в этот момент. Доводы, принципы, убеждения – все это стало просто словами. И словами не более важными, чем самые невзрачные междометия. Мне хотелось просто держать ее в своих руках и больше никогда не отпускать, мне хотелось обладать ею, мне хотелось взять у нее все, что только можно взять, и отдать ей все, что у меня есть. О небо, только чудо помогло мне остановиться. А потом бежал из этого дома, как от чумы. Как только она начала засыпать прямо на моих руках, я уложил ее в постель, сел в машину и рванул подальше. Не столько от нее, сколько от самого себя. В страхе, что воспоминания Феликса снова возьмут надо мной верх. Я был уверен, что как только окажусь здесь, вдали от источника раздражения, – все закончится. Но это тело словно взбесилось. Я не могу ни есть, ни спать. Душат остаточные реакции, одна убедительней другой, и сны, в каждом из которых – она, она, она… Я знаю, что такое безумие. Иногда вспоминаю кое-что о своей жизни на Тибете в теле чокнутого старика. Но то, что я испытываю сейчас, – это хуже чем безумие. Я никогда не чувствовал ничего подобного. В Катрине было много черт, которые мне нравились, но это был просто набор черт, просто набор компонентов, который никак не складывался в наркотик, словно этой химической реакции не хватало какого-то стороннего компонента…

– А на этот раз, я так понимаю, наркотик вышел отменный? – прищурился Альцедо, молчаливо подпирая стену.

– Отменный. Я больше не в состоянии воспринимать ее трезво – мне нравится в ней все. Она невероятная, Альцедо. Умная, проницательная, смелая… В день знакомства у меня не поднялась рука вколоть ей силентиум, потому что перед тем, как потерять сознание, она шикарно врезала мне в переносицу! А людей, которым это удавалось, я могу пересчитать на пальцах одной руки. Я уже тогда чувствовал, что она достойна большего, чем инъекция препарата, стирающего память. А потом… До сих пор не до конца верю, что она в одиночку расправилась с двумя вооруженными ублюдками, разбила машину, в которой ее попытались увезти, и выбралась невредимой из мясорубки, из которой выбраться практически не было шансов. Когда это проделывает кто-то из десульторов, воспринимаешь это как нечто само собой разумеющееся. Но когда это совершает семнадцатилетняя девочка, которая до того ни разу в жизни не держала в руках оружие и не дралась насмерть, в голове не остается ничего, кроме немого восхищения и желания предложить ей работу в Уайдбеке, – восторженно подытожил я.

Альцедо оторвался от стены, которую неподвижно подпирал все это время, сел рядом и, отбросив на спину ворох золотых кудряшек, спросил ангельским голоском:

– Кристиан Габриэль Фальконе-Санторо. Почему бы тебе просто не вернуться в тот город и не трахнуть ее? Может быть тогда все это дерьмо, разъедающее твой мозг, поутихнет и перестанет так бурлить?

Бесконечно долгую минуту я не мог произнести ни слова. Одна часть меня в ответ на это предложение начала потирать потеплевшие ладони, другая – ни с того ни с сего захотела влепить Альцедо затрещину.

– Не поутихнет.

– Сколько времени ты уже не трахался а? После Катрины у тебя кто-нибудь был?

– Дело не в сексе. Верней, не только в нем.

Черт. Я мучительно соображал, как объяснить Альцедо то, чего он еще никогда не испытывал? Как рассказать слепому о радуге? Как описать глухому Токкату и фугу ре минор[36]?