– Жар еще не спал, – говорит сова.

О-о, нет нет нет. По моему опыту, галлюцинации не разговаривают, хотя кто знает, что еще может случиться, ведь в последнее время я, похоже, стала совсем другим человеком – кем-то, кому мерещатся корабли и гигантские птицы.

– ПОМОГИТЕ! – ору я, и мне плевать, что истеричные вопли против больничных правил. Сейчас не время строить из себя невозмутимого пациента. – ПОМОГИТЕ! КТО-НИБУДЬ!

Кровать так сильно раскачивается, что меня начинает мутить. Я вишу в переплетении веток и веревок, завернутая в одеяло из… перьев?

У существа, которое стоит у моей постели, клювообразный нос, а под ним губы. Это не птица, но и не женщина. В ней как будто смешались сова и человек.

Так вот как выглядят настоящие галлюцинации. По сравнению с ними все, что мне мерещилось раньше, – сущие пустяки.

«По крайней мере, все вокруг не охвачено пламенем», – говорит голос Джейсона у меня в голове. Вот только легче мне от этого не становится. Я, по-видимому, потеряла рассудок. Под одеждой у совы виднеется полосатое оперение. Она протягивает ко мне руки, но помимо рук у нее есть и крылья. Высотой она с человека, но эти крылья… о, без сомнения, это крылья. На ней серая униформа с нашивками: самая большая – корабль в форме птицы – расположена у нее на груди.

Что это за чудо в перьях? Неужели ангел?

– Кто вы? Где я? Не прикасайтесь ко мне!

Сова определенно намеревается измерить мой пульс и прочие основные показатели, но я берусь за дело сама. Такие профессиональные больные, как я, вполне способны собственноручно удостовериться, что в них еще теплится жизнь.

А может быть, эта бедная сова вовсе не сова, а сотрудница больницы, а я дикарка, впавшая в безумие, но если так, то моей вины тут нет. Морфий? В таком случае все очень плохо. Если мне поставили капельницу с морфием, значит, хотят снять боль. Значит, я умираю – и при том мучительной смертью.

А это значит…

Перемотаем назад. Остановимся на сцене в «Скорой». Что было после мрака? После тишины и снега, запорошившего весь мир?

Джейсон, Илай, папа, мама, о боже…

Я умерла.

Что. За. Черт.

Аза, что за черт?

Где я?

Я теряю остатки самообладания и принимаюсь реветь, и пошло это чувство собственного достоинства куда подальше.

Наконец мне удается выдавить из себя пару слов:

– Где мои родители? Где Джейсон? Почему я не умерла?

Сова сочувственно прищелкивает языком.

– Не надо бояться и зря нервничать, птенчик мой. Ты на корабле. Добро пожаловать на борт «Амины Пеннарум».

Тут я осознаю, что сова говорит на незнакомом мне языке, который я, тем не менее, понимаю. Но почему? Я пытаюсь сосредоточиться на его звучании, но у меня не получается. Я взглядываю на нее сквозь слезы.

Совиная голова делает почти полный оборот вокруг собственной оси, а потом крутится в обратную сторону. Мне вспоминается глобус из нашего школьного кабинета истории – помятая сфера, испещренная карандашными пометками, которую купили еще в семидесятых. В белоснежных волосах у совы виднеются черные крапинки. Все лицо у нее усыпано веснушками, а кожа бледная с серебристым отливом.

У нее желтые чешуйчатые пальцы с черными ногтями. На все пальцы надеты золотые кольца, соединенные друг с другом и с чем-то еще, что кроется у нее под одеждой. Я замечаю цепи, которые тянутся от кистей ее рук до плеч.

Это что-то наподобие привязи? Она узник?

А вдруг это я узник?

В какой стране? В раю? Постойте-ка, в каком еще раю? Я же в него не верю!

– ПОМОГИТЕ! – кричу я снова.

– Тише, – говорит она ласково, но в то же время нетерпеливо. – Да заберет тебя Дыхание, если ты и дальше будешь так верещать. Ты же не новорожденный птенец. От твоего визга у меня разболелись уши. Успокойся.

В груди у меня что-то стучит, и оттуда – из моего легкого – раздается высокая нота. Услышав ее, я вспоминаю о птице, которая залетела ко мне в комнату. О той самой желтой птице, которую я проглотила.

Четыре рассвета, говорит птица у меня в груди. Голос у нее вполне обычный, хоть и доносится ИЗ МОЕГО ЛЕГКОГО. Четыре рассвета ты спала.