— Обязательно, — поддержал я.

— А куда вы меня повезете? Там не опасно, нет?

— Например, погуляем на пирсе Дун-Лэаре, — предложил я.

— И поедим мороженого «У Тедди»! — Ханна восторженно захлопала в ладоши. — Там оно самое вкусное в Дублине.

— Точно, — хором сказали мы с Джонасом.

— У тебя же там скидка, — добавила сестра. — Выйдет дешевле.

Я посмотрел на нее через зеркало заднего вида:

— Какая скидка?

— Ты же там работаешь, а все сотрудники получают скидку. Закажем «Кэдбери-99». Его еще делают, правда?

— Конечно, делают. — Я решил не разубеждать ее, хотя никогда не торговал мороженым. — Возьмем с клубничным наполнителем.

— Нет, такое я не люблю. Просто с шоколадной стружкой. Больше ничего не надо. Значит, втроем и пойдем.

— Здорово, — сказал Джонас.

— Не с тобой! — рявкнула Ханна. — Тебе нельзя. Одран, скажи, что он не пойдет. Только мы втроем.

Может, не надо уточнять? — мелькнула мысль. Бог-то с ним.

— Втроем — это кто? — все же спросил я.

— Мы с тобой и, конечно, маленький Катал. Он с ума сойдет, если узнает, что мы без него угощались мороженым.

Я глубоко вздохнул и сморгнул вдруг подступившие слезы. Не хватало еще расплакаться.

— Все в порядке? — тихо спросил Джонас, я только кивнул.

Несколько минут все молчали; потом я собрался с силами, не желая обрывать разговор на такой ноте.

— Еще можно по серпантину подняться на Хоут-Хед, — сказал я. — В хороший денек выйдет славная прогулка, верно?

Ханна похлопала сына по плечу:

— Помнишь, как однажды ты там заблудился?

— Не я — Эйдан, — ответил Джонас.

— Кто?

— Эй-дан! — громко повторил я. Сам не знаю, зачем я добавил звук, ибо Ханна слышала прекрасно. Так британцы говорят с континентальными европейцами — по слогам, медленно-медленно, как будто проблема непонимания таится в громкости и скорости речи.

— Кто такой Эйдан? — спросила сестра.

— Эйдан! — вновь гаркнул я, словно это помогало делу.

На секунду Ханна задумалась.

— Не знаю никакого Эйдана.

— Да знаешь ты. Твой первенец.

— Ох, бедный Эйдан, — тихо проговорила сестра. — Наверное, он никогда меня не простит.

— За что? — спросил я.

— Эйдан тебя любит, мам. — Джонас вновь развернулся к матери: — Очень любит. Ты это знаешь.

— Он никогда меня не простит. Но ведь он был выпивши, верно? А хмельному нельзя за руль.

— Когда это он хотел пьяным сесть за руль? — удивился я.

— Она говорит не об Эйдане, — тихо сказал Джонас.

— А о ком?

Джонас покачал головой.

— О ком?

— Не надо, Одран.

— Я много раз поднималась на Хоут-Хед, — сказала Ханна. — Помнишь, как Джонас собирал ежевику и потерялся?

Помню, — ответил я. — Я же был с вами.

— Не ври, тебя не было. Началось с того, что он собирал ежевику. Мы выехали на пикник — мама с папой, Эйдан, конечно, это было задолго до твоего рождения, Одран. — Сестра задумалась, а я промолчал. Меня ужасно тяготило, когда она вот так блуждала в воспоминаниях, путая детали и участников реальных событий. — Под ягоды я дала Джонасу коробку из-под маргарина, раньше были такие большие, квадратные, помнишь? Из желтого пластика. Ну вот, он ушел, и нет его, мы всполошились, ищем, окликаем. И на краю утеса находим маргариновую коробку, я думала, рехнусь на месте — все, думаю, малыш свалился. Со мной истерика. И тут он является — Лазарь, воскресший из мертвых. Коробку бросил кто-то другой. За всю жизнь не пережила я такого страха.