профилаке хорошо, тишина, у каждого отдельная комнатка, ну примерно как у нас в лазарете, только не так холодно, – прибавил Сыроед, и одни из девочек опустили глаза, а другие покраснели. – И вот воскресенье, восемь утра, все спят еще. Я стучу, долго никто не открывает, потом появляется заспанная деваха в халате, зевает, и как-то делано так зевает, чувствую, нервничает она. Я извиняюсь вежливо, прошу у нее документы, хочу уйти поскорей, а тут сзади вваливается эта сука Зайнулин и говорит: ладно, документы я сам у нее проверю, а ты погляди, нет ли кого за окном.

Сыроед достал сигарету, долго ее разминал и намазывал «Звездочкой», потом с удовольствием закурил:

– А там карниз сантиметров тридцать. Этаж седьмой. На карнизе стоит парень. Ну, я как человек деликатный поворачиваюсь и говорю Зайнулину: никого там нет. И тут эта дура с воплем к окну бросается: «Как никого?! Гришенька!»

– Верим! – хором ахнули все девчонки разом. – А Гришенька – это Бодунов был, да?

– Вы еще спросите, как девушку звали, – засмеялся Сыроед и вызывающе поглядел по сторонам.

Павлику очень не понравился этот наглый, напористый взгляд.

На обед сварили бульон из очередной пойманной на улице мокрой курицы, пожарили картошку, которая, сколько ее ни ели и ни собирали, не могла надоесть, и открыли банку деревенских соленых огурцов, проложенных листьями смородины, укропом, хреном и чесноком.

– Мужики, под такую закуску…

– Рома?

– Шо Рома? Я сказав: видставити, – рубанул воздух бригадир. – Пьем только вечером. А до цього комендантська годына. Розумиете?

– Ни, Ромочка, не розумием мы.

– А чуяли, мужики, як наш Рома до университету поступав? – прозудел Бокренок. – Ему «Муму» досталась. И вот он начинает Кулешову рассказывать: «Жив-був такий кршак, Герасим, и була в його маленька така собачка Муму». Кулешов ему говорит: «Роман, рассказывайте, пожалуйста, по-русски». А он: «Чекайте-чекайте, зараз буде вам по-русски». И чешет дальше: «Так зла барыня наказала Герасиму втопыты нещасну собацюру». – «Товарищ Богач, по- русски, пожалуйста». – «Дале буде вам по-русски. Так вывыз Герасим цуцика на середину рички, привязав йому на шию здоровену камянюгу, и тогда Муму каже на вашей клятой мове: “За что?”» Рома, вот и я тя пытаю: за шо ты нас мучишь?

– Брехун ты, Бокренок, – сказал Богач с досадой. – А бис с вами, тишечки дозволяю.

Выпили, переглянулись – этак было лучше и вообще не пить. Только раздразнили себя.

– Еще по одной, и шабаш.

– А теперь слушайте, детишки, русский анекдот, – сообщил Сыроед. – Лежат два пьяных мужика в канаве. Один говорит другому: «Если выберемся отсюда – еще выпьем». – «А если не выберемся?» – «Тогда домой пойдем».

– Других анекдотов у тебя про русских нет? – усмехнулся Бодуэн.

– Ну, парни, по последней. За мужиков, – произнес бригадир примирительно, и сразу же следом в него полетела поварешка.

– «По крайней» надо говорить.

Павлик хотел уйти, но Алена его остановила:

– Погоди.

Она сидела рядом с Богачем, положив голову ему на плечо; тут же сидела пухлогубая бочкообразная Маруся, усмехалась и кривила большой рот, и Непомилуеву вдруг сделалось так нестерпимо от ее пошлой улыбки и Роминой безмолвной мольбы о молчании, что он сам не заметил, как выпил до дна. Обыкновенно он если и выпивал (а им теперь с Дионисием наливали), то совсем немного, а тут от тоски, от дождя, от непонятных мыслей, одиночества, от всех этих несмешных анекдотов, от жалости к Алене и невозможности ей помочь, от осознания собственного сиротства – и всё это смешалось и в голове у него, и в сердце, – от всего этого Павлик стал пить наравне со всеми. Но наравне у него не получилось.

– Всё, встаем.

Поднялись из-за стола, и в негромкой печальной суете мальчик услышал свой собственный хриплый голос:

– Еще хочу!

– Что?

– Хочу еще водки! – произнес Павлушин голос отчетливо и – хорошее какое слово – безапелляционно.

Бодуэн расхохотался:

– Устами младенца…

Алена сначала не замечала, потом засмеялась, а потом нахмурилась, попробовала его остановить, но не тут-то было: этот большой, казавшийся плюшевым медведем ребенок вдруг превратился в сердитого упертого мужика.

– Перестань сейчас же! – потребовала она. – Да скажи ты ему, Ромка, как бригадир.

– А, нэхай соби пье, – отмахнулся Роман. – Сегодня на поле уж не пойдем.

И запел высоким, чистым, не вязавшимся с его статью голосом: