как подписать. «Искренне ваша»? «Всегда ваша»? И в итоге написала: «С любовью», потому что какие бы недостатки ни имелись у Битси, она все делала из честных побуждений. Добрая, великодушная женщина. Мариам сокрушалась о ней, как о близкой подруге.

Ее жизнь после разрыва с Дэйвом сделалась очень мирной. Она и до того шла тихо и гладко, но недолгий прорыв в более активную, более насыщенную жизнь помог Мариам оценить благословенную упорядоченность повседневной рутины. Она вставала до зари, когда небо еще было жемчужно-белым, птицы только просыпались. Один кардинал в ее квартале обзавелся привычкой пропускать вторую ноту своей песенки и быстрым, резким стаккато повторять первую, «Вит-вит-вит!» – словно куда-то спешащий француз. Порой реактивный самолет проплывал на уровне верхней перекладины окна – идеально ровно и бесшумно, – а за соседским кленом еще висела бледная прозрачная луна.

Мариам собиралась с мыслями, рассеянно поглаживая кота, свернувшегося у нее под мышкой, пока молодой врач, живший через несколько домов, не завел свой шумный автомобиль, отправляясь с утренними визитами к пациентам. Это послужило ей сигналом: пора вставать. Ох, что-то она стала поскрипывать. Похоже, каждый сустав по утрам приходится заново приучать сгибаться и разгибаться.

К тому времени как Мариам вышла из душа, солнце поднялось и большинство соседей зашевелилось. Из ближайшего дома, возбужденно лая, выскочил щенок. Заплакал младенец. Прошуршали один за другим несколько автомобилей. Время здесь можно было определять, считая проехавшие машины и оценивая, как быстро они едут.

Она тщательно оделась, не забыла и подвести глаза: не та она женщина, чтобы долго расхаживать в халате. Застелила постель, прихватила стакан воды и книгу, над которой вчера уснула, и только после этого пошла вниз вместе с котом, который петлял вокруг ее ног. Чай. Тост из питы. Кусочек феты. Пока заваривался чай, она раскладывала приборы на салфетке из плетеной соломки. Подлила Мушу воды в миску, проверила, достаточно ли корма. Вышла на крыльцо за газетой, на ходу просмотрела заголовки и села завтракать (она предпочитала сосредоточиваться на одном деле зараз). Чай был свежий, горячий, бодрящий. Фета – болгарская, сочная, не слишком соленая. Она поставила стул в пятно солнечного света, лучи золотили кожу на руках, теплым лаком растекались по волосам.

Какая маленькая, тихая жизнь! Один взрослый сын, одна невестка, одна внучка и три близкие подруги. Работа у нее отрадно предсказуемая. Дом уже несколько десятилетий не менялся. В январе ей исполнится шестьдесят пять – не старуха еще, но едва ли она могла рассчитывать, что ее мир не будет впредь только сужаться. И эта мысль не пугала, скорее успокаивала.

На прошлой неделе она прочла некролог семидесятивосьмилетней женщине, скончавшейся в Лютервиле: «Миссис Коттон любила садоводство и шитье. Родственники вспоминают, что она редко надевала дважды один и тот же наряд».

Несомненно, в детстве миссис Коттон мечтала о более насыщенной жизни, и все же этот вариант казался Мариам не таким уж скверным.

По средам – летом она работала всего раз в неделю – Мариам в начале десятого выезжала из дома, переждав поток транспорта. У входа в «Джулию Джессап» здоровалась с охранником, открывала почту, справлялась с небольшим объемом бумажной работы. Запах натертых мастикой полов вызывал странный прилив гордости, словно это она их отполировала, и, отрывая страницы календаря за истекшую неделю, Мариам чувствовала себя особенно полезной. Легкий укол ностальгии из-за того, что в пустом садике тихо, не слышно детских голосов: «Доброутро, миссис Яз! Пока, миссис Яз!» У доски объявлений забытая с зимы варежка и та казалась живой.

А если не среда, то она выходила с газетой на залитое солнцем крыльцо – убрав прежде посуду после завтрака. Читала урывками, качая головой – плохие новости, и тут опять плохие, – переворачивала страницу. Потом складывала газету в мусорный мешок для макулатуры под раковиной и отправлялась полоть клумбы или пристраивалась за столом в бывшей комнате Сами разобраться со счетами или что-то делала по хозяйству. По утрам она очень редко выходила из дому. Выйти на люди – работа. Придется вступать в разговор. Страшно ошибок наделать.

Она заметила, что с возрастом ей труднее дается английский. Она могла попросить вдруг «помарки», а не «марки», путала «он» и «она» и замечала это, лишь встретившись с озадаченным взглядом собеседника. И в итоге страшно уставала. А какая уж особая, скажите на милость, разница? Зачем вообще в языке подчеркивается, кто какого пола? Зачем она старается это соблюдать?

На людях ей, честно говоря, более одиноко, чем дома.

Перед обедом она обычно гуляла подолгу, всегда одним и тем же маршрутом, улыбаясь все тем же соседям, собакам и младенцам, подмечая там и сям новое деревце или свежую краску на стенах. Лето – пора маляров и нянек. Рабочие заполоняли квартал, прилежные, как муравьи. Мимо проезжал ее любимый слесарь, громыхали в грузовике инструменты.

Становилось жарко, но Мариам любила жару. Ей казалось, в жару она движется более плавно. Пленка пота на лице напомнила те душные тегеранские ночи, когда они всей семьей вытаскивали матрасы на крышу дома, откуда был виден город, и другие семьи тоже выбирались спать на крышу – словно каждый дом раскололся и выпустил наружу скрытую внутри жизнь. А на рассвете всех будил призыв на утренний намаз.

Не то чтобы она хотела вернуться туда (ей и в молодости эта лишенная приватности жизнь была не по душе), но она не прочь еще разок услышать тот далекий крик с минарета.

Мариам вернулась в дом, ополоснула холодной водой лицо и приготовила скромный обед. Позвонила кое-кому по телефону. Проверила почту.

Порой заезжали Зиба со Сьюзен. Или Зиба подкидывала ей Сьюзен, пока сама ездила по делам, такой вариант Мариам предпочитала. Гораздо легче занять ребенка, пока рядом нет других взрослых. Она разрешала Сьюзен открывать свою шкатулку с украшениями, перебирать золотые цепочки и бирюзу.