сочетающей заигрывание и прилипчивую почтительность, какую иранские женщины обрушивают на противоположный пол.

А она попросту сказала:

– Я тоже. Зиба Хакими. – Легонько помахала ему кончиками пальцев и ушла к друзьям, американским друзьям, среди них были и парни и девушки. Она носила джинсы и футболку с названием группы Tears for Fears, а волосы стригла так коротко, что могла с помощью геля превратить прическу во что-то вроде панковского гребня.

Но по мере того как они сближались (с каждым днем их разговор затягивался чуть дольше, сложилась привычка выходить из аудитории вместе), Сами стал замечать, сколь многое им было друг в друге понятно без слов. Невидимый плащ общего происхождения окутывал их. В середине марта она спросила, едет ли он на выходные домой, и не требовалось пояснять, что речь идет о Новом годе. Он заставал ее на ступеньках библиотеки, она перекусывала – не чипсами, не печеньем, а резала на кусочки грушу маленьким серебряным ножом. В точности такой же его мать после каждой трапезы выкладывала на стол вместе с фруктами.

Летом после выпускного он часто приезжал в Вашингтон и приглашал Зибу в ресторан или в кино, познакомился со всеми ее родственниками. Хакими казались и знакомыми, и чуждыми. Он узнавал язык, на котором они говорили, еду, которой угощали, их любимую музыку, но его смущал изобильный стол и коллекционерская страсть к самым дорогим и показушным брендам – «Ролекс», «Прада», «Феррагамо». Еще более его бы смущали их политические убеждения, но ему хватало ума избегать разговоров на эту тему (родители Зибы только что на колени не становились при упоминании шаха).

Что бы подумала его мать о таких людях? Он хорошо знал, что бы она подумала. Он привел домой Зибу и познакомил с матерью, но родственников ее не упоминал. И мать, благосклонно принявшая Зибу, ни разу не предложила собраться обоим семействам вместе. Впрочем, мать бы, вероятно, и при другом раскладе не спешила со знакомством. Она частенько бывала такой – замкнутой.

Осенью занятия в университете возобновились. Сами писал диплом по европейской истории, Зиба перешла на старший курс. К тому времени они были по уши друг в друга влюблены. Сами снимал плохонькую квартирку за пределами кампуса, и Зиба проводила там все ночи, хотя одежду держала в своем общежитии – чтобы семья ничего не заподозрила. Родственники являлись еженедельно, с завернутыми в фольгу мисками баклажанной икры, с домашним йогуртом. Они прижимали Сами к груди, целовали в обе щеки и спрашивали, как подвигается учеба. Мистер Хакими не одобрял его выбор – европейская история не самое перспективное поприще. «Что будете с этим делать? Учить, – рассуждал он. – Станете профессором, будете учить студентов, которые, в свой черед, станут профессорами. Как те насекомые, что живут лишь несколько дней ради одной цели – произвести себе подобных. Разве это разумный план? Я бы не сказал!»

Сами не утруждался с ним спорить. Только посмеивался: «Каждому свое».

Но каким-то образом – как это произошло? – к тому времени, как они с Зибой поженились (следующим летом, в конце июня), он согласился работать в компании ее дяди. «Пикок хоумс» застраивала перспективные регионы Северной Виргинии и округа Монтгомери и как раз планировала охватить Балтимор. Поначалу работа считалась временной – просто попробуй, твердили все, не понравится, осенью вернешься в университет. Ему понравилось. Он полюбил эту роль доброго волшебника, пары сообщали ему свои драгоценные, трогательно подробные мечты («Хочу плиту с панелью управления на уровне глаз. Хочу нишу для стола рядом с холодильником, где жена будет готовить на всю неделю»).

Он подготовился к профессиональному экзамену и сдал успешно. Переехал в новенький домик фирмы, Зиба устроилась на работу к кузену Сирузу в «Сируз дизайн» («Серьез-дизайн», произносили многие клиенты) и обставляла дома, которые продавала «Пикок хоумс».

Если Мариам и огорчало, что Сами отказался от академической карьеры, она об этом молчала. Да, конечно, для нее это разочарование – но это его выбор, считала она. Она держалась любезно с Хакими-старшими, с Зибой была очень ласкова. Сами видел, что Зиба пришлась ей по душе, и едва ли только потому, что девушка тоже была родом из Ирана. Мать даже отдала ему обручальное кольцо, которого он никогда прежде не видел, – старинное, с бриллиантом. Хакими и те были удовлетворены. Может, и не вполне удовлетворены, для этого бы понадобился огромный камень, но, по крайней мере, они выразили благодарность. О, с обеих сторон все вели себя наилучшим манером.

Дональдсоны не пользовались особым иммунитетом, когда Сами принимался высмеивать американцев. Напротив, их-то он обличал с особым пристрастием. Они были удобной мишенью, особенно Битси – в джутовых мешках вместо платьев, с ее стремлением побить все рекорды в употреблении органической пищи и невероятными оборотами речи.

– Похороны своей матери она назвала «торжеством», – сообщил Сами родичам, – так и сказала: «Прошу вас обоих посетить торжество моей матери».

– Может, с горя оговорилась? – посочувствовал отец Зибы.

– Нет, не оговорилась. Дважды повторила: «И пожалуйста, сообщите о торжестве Мариам».

На этот раз запротестовала Зиба.

– Что тут не так? – спросила она Сами. – О похоронах так часто говорят: торжество, торжественные проводы. Это самое расхожее выражение.

– И я о том же! – фыркнул он. – Штамп, расхожее, шикарное выражение.

– Как не стыдно, Сами! Дональдсоны наши лучшие друзья. Они так к нам добры.

Они правда были очень к ним добры. Благодушные, приветливые, гостеприимные. Но лучшие друзья? Тут у Сами оставались сомнения. Не то чтобы он