Высчитано, что корреляция между интеллектом одного отдельно взятого родителя и интеллектом его или её ребёнка составляет 0,2 %. Поскольку вклад вносят оба родителя, этот эффект умножается: таким образом, корреляция между интеллектом родителей и их потомства – 0,04 %. И это означает то, что два родителя с коэффициентом интеллекта 140, вероятнее всего, вырастят ребёнка с IQ 100 – равно как и два родителя с коэффициентом интеллекта 80.

Однако нас продолжают очаровывать концепция количественного измерения интеллекта, его история у нашего вида и возможности его долгосрочного наследования. Те, кто интересуется эволюцией нашего вида, исследовали тончайшие анатомические различия среди разных наших ископаемых предшественников, силясь определить, как и когда наша линия начала «умнеть». Но неполнота этой информации просто приводит в бешенство, а применение современного понимания процесса обучения к изучению ранних людей невозможно. Издавна было ясно, например, что мозг новорожденного человека и тот же самый мозг спустя лишь два или три коротких года значительно различаются, и побочный продукт этих различий – замечательные человеческие черты. Малыш может говорить предложениями, рассуждать, запоминать и двигаться независимо; младенец не может делать ни одной из этих вещей. На протяжении периода развития и многих лет после него нейроны соединяются и изменяют свою морфологию путями, которые всё ещё в значительной степени неизвестны науке. И ничто из информации об изменениях такого рода не доступно для палеоантрополога, когда речь заходит о ранних людях. Самое большее, что мы можем знать о мозге Homo erectus – это его размер и немного о его форме, восстанавливаемой по внутренней части ископаемых черепов. Прямая информация, касающаяся основ разума – морфологии клеток мозга человека и характера их связей – остаётся областью, скрытой под покровом тайны.

Два человека, которые добились некоторого успеха в этой области – Тэрри Дикон из Бостонского университета и Уильям Кэльвин из Вашингтонского университета. Дикон – нейроанатом, который изучил различные признаки, составляющие человеческий разум. Он заключил, что появление человеческого разума возникло не путём некоего таинственного нового неврологического или морфологического изобретения, появившегося внутри мозга самых ранних представителей современного вида людей, а путём развития уже существующих систем и клеток. Иными словами, наш вид использовал «готовое оборудование», которое затем было подключено новым способом в процессе эволюции.

Кэльвин, нейробиолог, выдвинул сходные аргументы, касающиеся того, как разум возник в процессе эволюции. Кэльвин рассматривает разум как эволюцию структурных процессов мышления, таких, как синтаксис, вложенные представления, планы решения проблем, способность строить новые планы на будущее, логические цепочки аргументов и способность играть в игры с произвольными правилами. И, наконец, Кэльвин видит великолепный прыжок в эволюции человеческого разума: в некоторый момент люди, единственные среди животного мира, начали исполнять, и, в конечном счёте, писать музыку. Кэльвин выдвинул самую интересную гипотезу о том, как всё это возникло: он считает, что разум мог быть побочным продуктом мозга, который эволюционировал, чтобы лучше обращаться с метательными орудиями. Чтобы создать нейроанатомические особенности, необходимые, чтобы метать оружие в добычу, было необходимо наличие такого большого количества новых «связей» и новых путей, что в этом свежеэволюционировавшем мозге проявились непредвиденные последствия этого процесса. В частности, мы стали разумными.

В своей книге «Дети ледникового периода» (Children of the Ice Age) палеонтолог Стивен Стэнли описал наблюдение, что появление медицины нарушило действие естественного отбора на людей. Люди, по мнению Стэнли, создали неестественный отбор, поскольку наш вид теперь обычно излечивает или спасает многих индивидуумов, которые никогда не выжили бы, будучи «дикими». Дальше – больше: мало того, что мы спасаем индивидуумов с физическими или умственными нарушениями, мы также позволяем им размножаться. Теперь, с расширением возможностей генной инженерии, мы поставили себя в такое положение, что подняли неестественный отбор на новый уровень, применяя его не только к опекаемым нами не- человеческим видам, но также непосредственно к самим себе.

Одно из самых вызывающих утверждений относительно того, как эволюционирует наш вид в настоящее время, сделал доктор Дэвид Камингс, врач и генетик, специализирующий на генетических отклонениях у человека. В 1996 году Камингс издал книгу «Генная бомба» (The Gene Bomb), столь же спорную (и, наверное, гораздо более читаемую), как и «Гауссова кривая»[60]. Камингс потратил два десятка лет, изучая синдром Туретта и синдром дефицита внимания и гиперактивности (СДВГ) у детей, и пришёл к ошеломляющему заключению, что статистика таких генетически наследуемых отклонений увеличивается в человеческой популяции быстрее, чем должен определять исключительно прирост населения. Его вывод состоит в том, что в процессе эволюции у нашего вида появится ещё большее количество отклонений в поведении.

Камингс впервые осознал это, когда обследовал своих пациентов, у которых были диагностированы синдром Туретта и СДВГ: он заметил, что частота этих отклонений у детей его пациентов была высокой. Вместо того, чтобы предположить, что такое поведение является результатом непрерывно усиливающейся сложности отношений в обществе, он предположил, что общество способствовало отбору генов, которые вызывали подобное поведение –