мышиного! Шляпу Марик носил до своих последних дней, шляпу, а не модную бейсболку. Тогда, ныне уже забытую велюровую, а в последние годы – немецкого фасона, маленькую, в клетку, скорее похожую на панамку…

У него была запоминающаяся внешность: невысокого роста, с длинными волосами (тогдашние стиляги носили их гораздо длиннее, с высоким коком впереди, к тому же блестящим от бриолина), ярко голубые, немного навыкате глаза. Движения несколько замедленные, потому казались странными. Представить его бегающим или прыгающим через планку было просто немыслимо. Диву даюсь, как он сдавал эти окаянные нормы, завалить их означало лишиться стипендии.

Спорт Марик любил, но – только как зритель, ни в коем случае не как физкультурник, тем более спортсмен. Как все одесситы, он самозабвенно болел за футбольную команду родного города, особенно когда она время от времени прорывалась в высшую лигу. В последние годы существования СССР это была команда «Черноморец». Ткачев прямо-таки ненавидел руководство киевского «Динамо», особенно ее именитого тренера Валерия Лобановского, которые делали из этой весьма прагматичной команды фактически сборную Украины. При этом беззастенчиво грабили, переводили в Киев игроков лучших футбольных команд республики, в том числе из Одессы, города, в котором наряду с Петербургом и Москвой зародился отечественный футбол.

Марик не любил делиться даже с близкими друзьями (я входил в число друзей примерно второго эшелона) своими семейными делами, тем более грустными. Но нежно любил одесских родственников, особенно тетушку Люсю. Тетушка, как и Марик, была страстной болельщицей футбола. Время от времени она наезжала в Москву, и ее знавали все его московские приятели. Была она настоящей одесситкой, с манерами и речью, словно сошедшими со страниц Бабеля.

Как-то звонит Марик и начинает со слов: «Я, конечно, дико извиняюсь…» Он всегда начинал с этой фразы, когда хотел собеседника о чем-то попросить. Оказывается, у Марика сломался телевизор. А в этот день состоялся, кажется, полуфинал первенства мира по футболу. И тетя Люся, пребывавшая тогда в Москве, и сам Марик никак такое событие пропустить не могли. Тогда он жил на Малой Грузинской неподалеку от меня и, дико извиняясь, спрашивал моего разрешения посетить меня – вместе с тетей Люсей – на предмет просмотра вышеназванного матча. В голосе Марика было столько нескрываемой мольбы и надежды, что отказать ему, а также, разумеется, тете Люсе, я никак не мог. Тем более что я и сам собирался матч посмотреть. А смотреть футбол, как известно, в компании всегда интереснее, нежели в одиночку.

Потом мы долго и эрудированно обсуждали все перипетии игры. Пришли к двум неоспоримым и очевидным выводам. Во-первых, и мы свободно могли бы стать чемпионами мира, во-вторых, нечего нам было на такие чемпионаты и соваться со своей дворовой командой. То ли дело когда-то в Одессе играли…

Вернемся, однако, в 50-е.

Что волновало, интересовало тогда московское студенчество, кроме, разумеется, ботинок на толстой рифленой подошве, прически «утка» и ярких галстуков с попугаями и пальмами, записей американских джазов и песен Петра Лещенко «на костях»?

Объявили о созыве XIX съезда партии и проведении традиционной предсъездовской дискуссии. Поднялся жаркий и «глубоко принципиальный» спор: как следует теперь именовать партию коммунистов: КП СССР или КПСС? Победила вторая версия, хотя новое название, мягко говоря, несколько коробило слух. Появился анекдот – за него могли дать лет пять мордовских лагерей.

На Западной Украине мужик подает заявление в партию: «Прошу принять меня до КП».

В райкоме ему нравоучительно подсказывают: «Надо писать: в КПСС». «Ни, – говорит мужик, – в СС я вже був».

Потом общество раскололось надвое после появления в «Новом мире» статьи Владимира Померанцева «Об искренности в литературе» и романа Владимира Дудинцева «Не хлебом единым».

Спорили до смертоубийства.

Потом нам разъяснили, что само слово «искренность» означает понятие буржуазное, антипартийное и антисоветское, а повесть «некоего» Дудинцева вообще злостная клевета, не на ту мельницу льет воду и вообще… Тогда же появилась присказка: «Сегодня ты играешь джаз, а завтра Родину продашь».

Саксофоны были вообще запрещены – народу разъяснили, что это типичное и острое оружие классового врага… Логика безукоризненная. Появились комсомольские дружинники, которые отлавливали стиляг на улицах, стригли им коки и распарывали ножницами слишком узкие, на их взгляды, брюки.

Марик, наученный школьным опытом, в спорах отмалчивался, или скромно замечал, что любит не джаз, а… Моцарта. Последнее было сущей правдой. Моцарта он обожал всю жизнь. Позднее держал на пластинках и кассетах все сочинения гения.

По окончании МГУ наши пути разошлись, и лет на двадцать я его просто потерял. Как, впрочем, большинство университетских однокашников. Тем более что мы были с разных факультетов и фактически знакомы лишь шапочно.

Встретились уже в Союзе писателей СССР на улице Воровского, ныне снова Поварской. Я был первым заместителем председателя творческого объединения детских и юношеских писателей, а Ткачев работал референтом в Иностранной комиссии Союза писателей СССР. Ведал связями с писателями стран Индо-Китайского региона, в первую очередь – Вьетнама. Как переводчик с вьетнамского был принят в СП СССР.

Мы заново познакомились и дружили уже до конца его жизненного пути… Поводом для новой и основательной встречи стала моя первая поездка во Вьетнам еще в годы американской агрессии в этой стране. Слово «поездка» чисто условное. На самом деле вначале был перелет Москва – Владивосток,