Америки. — Понимаю, что вы нынче испытали, — продолжал он, — и хорошо представляю себе, какая это могла быть боль.

— Да, — признался я, — что-то вступило… Никогда со мной прежде такого… Но откуда, право же, вы?..

Он перебил:

— Знаю, знаю подобных гномов, — (тогда-то впервые и прозвучало это слово), — они дают о себе знать всегда неожиданно. Вы, правда, в отличие от многих, держались весьма мужественно, однако вас выдали глаза, точнее зрачки. Когда человек испытывает боль, они имеют свойство расширяться, и ни в чьих силах с этим совладать. Только воистину пыточная боль могла заставить ваши зрачки так расшириться.

— Вы, кажется, сказали — «гномы»? — удивился я.

Забродов кивнул:

— Да, так я их именую для себя. Впрочем, они имеют и другое, куда более неприятное название, но покамест не хотелось бы его всуе упоминать, покуда я окончательно не удостоверился. Кстати, не советую вам обращаться к здешним эскулапам, они умеют распознавать такого рода хворобы лишь на гораздо более поздней стадии, я же некогда служил в одной чикагской клинике, где занимался главным образом подобными вещами и там научился узнавать этих гномов сразу и безошибочно. Очень боюсь, что и в данном случае это они, мои старые знакомцы. Поверьте, будет всего правильнее, если вы завтра же посетите меня. Прошу — не чинясь, в любое удобное для вас время.

Из вежливости я поблагодарил доктора, но в ту минуту совершенно не сомневался, что никакой надобности в моем визите к нему нет. Я уже чувствовал себя отменно, а свой недавний приступ склонен был отнести на счет какого-то неловко сделанного вдоха. Не верил я ни в каких таких гномов, примерещившихся, как я полагал, Забродову!

Лишь перед сном вспомнил о них, и сразу подступил страх: чтo если они снова оживут, вопьются в мое нутро?

И они, словно только лишь и ожидая этого моего страха, тут же вправду ожили, впились.

Да как!..

– —

……………………………………………………………………………………………………..…………. <…> Доктор говорил бесстрастно:

— Начну с существа вашей болезни. Тут все медики со мной сошлись бы во мнении. Имя поселившимся в вас гномам — cancer; это бурно растущие клетки, уже успевшие образовать у вас в пищеводе немалую опухоль, которая иногда надавливает на некий нерв, и в том причина ваших мучительных болей. Сейчас эти боли редки, однако день ото дня они, уверен, будут учащаться. Пока еще опухоль невелика, но она неминуемо будет разрастаться, и нынешняя медицина бессильна как-либо это предотвратить. Операция по удалению опухоли ничего, кроме дополнительных мучений, не даст, ибо она незамедлительно вырастет снова.

Тьма начинала обволакивать меня. Было ясно, что приговор мне уже вынесен, и даже ясно, в каком месте поставлена запятая в той знаменитой казуистической фразе «казнить нельзя помиловать», где она, эта запятая — весом в человеческую жизнь. И все же я спросил каким-то чужим, словно бы отделенным от меня голосом:

— Стало быть, я обречен?

— Едва ли буду оригинален, — ответил доктор, — если скажу, что с самого момента рождения все мы обречены, все знаем, что когда-то непременно покинем этот мир. Таким образом, вопрос только в сроках.

Я проговорил из своей уже почти полностью забравшей в себя темноты:

— И эти сроки… Позвольте спросить, каковы же они для меня?

Голос доктора пробился сквозь эту тьму:

— Прежде, чем ответить, задам вам вопрос: вы ожидаете от меня ответа по амереканскому, по европейскому или по нашему, российскому счету?

— А имеется разница? — спросил я.

Он кивнул:

— Весьма существенная. Американцы — нация молодая и прагматичная, для них самое важное — то, что они называют словом «бизнес». Поэтому они требуют самого точного ответа, дабы успеть распорядиться своим делом и своим имуществом. Мы же — нация разнеженная, мы вечно жалеем самих себя, так что даже в самых безнадежных случаях ждем ответа для себя — наиболее щадящего, пускай даже и не вполне правдивого. Ну а европейцы — они где- то посередке между двумя этими крайностями. Так вот я и спрашиваю — сколь правдивого ответа вы от меня ожидаете?

Не знаю, как у меня достало сил выговорить:

— Правду, только лишь правду!

Забродов, видимо именно такого ответа и ожидая, сразу отрезал мне путь к отступлению.

— Что ж… — сухо кивнул он и чуть призадумался, словно на каких-то незримых весах отмеряя этот отпущенный мне срок.

Не знаю, какого срока я в ту минуту более для себя желал, малого или изрядного. С одной стороны, страшило, что он окажется слишком уж короток, в каких-нибудь месяца два-три — я не был готов так скоро покинуть сей мир; однако, окажись он достаточно долог, скажем, года в три, то со своими гномами,