— Не ожидала, что ты зайдешь, потому далеко повесила, — буднично объяснила она и, повернувшись спиной, принялась деловито натягивать на влажное, разгоряченное после душа тело трусики.

Я пришел в себя. Ох и непросто это…

— Лен, что это было? — Она непонимающе помотала головой.

— О чем ты?

— Ну… вот это вот все с приветствием и отношением.

— А что не так с отношением? Или ты думаешь, что заслуживаешь чего-то особенного?

— Блин… Опять ты с этим вот «ежовым подходом». Понимаешь, ощетиниваешься иголками во все стороны…

— Я поняла сравнение, спасибо.

— И?

— Может, ты и прав, — задумчиво сказала Лена, прекратив на секунду вытираться. Это здорово отвлекало. — Может, и не стоило бы так поступать. С другой стороны, какая разница? Один черт мы здесь все равно, что мертвые — если не сегодня, значит, завтра. А какие церемонии между братьями- мертвецами?

Я вздохнул.

— Лена… Не говори так. Просто не говори. Так… так нельзя. И да, может, завтра в очередной раз прилетят тряпки и вынесут весь наш город направленным плазменным залпом, и мы все сваримся здесь заживо, превратимся в спокойную однородную протоплазму, но только это будет завтра. Не сегодня. Сегодня мы все еще живы.

— Да? — ее это, кажется, позабавило. — А как ты определяешь?

Вопросик.

— Мертвецы не испытывают чувств, — нашелся я. — Никаких эмоций. Любовь, ненависть, вдохновение, ярость… Даже усталость им неведома — а я сейчас чувствую, что чертовски устал. А значит, следуя формальной логике, никакой я не мертвец.

«И еще они не потеют!»

— Любовь, значит, неведома… — цедит сквозь зубы Лена. Чем-то ее мой ответ не устроил. — А как ты думаешь… Что такое любовь?

Вот еще один отличный вопрос. А главное, очень уместный. Но чует мое сердце, если я сейчас бухнусь на колени и признаюсь Ленке в чем-нибудь этаком, она не оценит. Не тот человек, не то место, да и время не то. Кончилось наше время.

— Любовь — это восторг, вошедший в привычку, — придумал я с ходу экспромт в духе Оскара нашего Уайльда. — Воображаемые узы, сковывающие прочнее всего.

— А разве это хорошо? — ее зеленые глаза, кажется, сверлили во мне дыру.

Я пожал плечами.

— Считается, что да.

— Любо-о-о-вь… — протянула девушка презрительно. — И ты тоже… Конечно, тоже, от Алисы-то небось в трусы ссышься. И теперь думаешь, что знаешь, что такое неразделенная любовь, и боль, и разбитое сердце, и чуть ли не плачешь в подушку по ночам, и стихи, наверно, тоже пытаешься писать. «Рыжие косы — летние грезы». Так?

Я иронически промолчал, потому что это было дешево, просто и не требовало особой отдачи, я это давно сообразил. Насчет слез в подушку она, конечно, не угадала, а так довольно близко.

— Это не любовь, — сказала Лена. — Это такой, знаешь, третий бульон, который дают совсем слабым пациентам в больничке. Слабые отголоски запахов, отдаленные призраки вкуса. Это как описывать ураган словами «легкий ветерок, вроде бриза». Да что вы вообще знаете о любви, несмышленыши?

— Наверное, мало что, милая, добрая старушка, — согласился я и этим вроде бы немного сбил ее язвительное настроение. Лена покачала головой.

— Что вы знаете о любви, — медленно повторила она. — Не ваши розовые зефирные страдания. «Ах, она меня не любит. Ах, он на меня не посмотрел»… А такой, ради которой можно убивать, можно умирать, можно навечно застрять в черной, безвыходной пустоте без надежды на исцеление?

У меня похолодело внутри. Она ведь про себя сейчас говорила, себя описывала — свою боль, свои страдания, свои ошибки.

И я мог ей помочь.

— Расскажи мне.

Она рассказала.

Началось все года два назад, незадолго до прибытия тряпок на наш многострадальный кислородный шарик по имени Земля. У Лены была мама и бабушка — почти полная семья, если по нынешним-то стандартам. Когда Лене было года два, мама умерла, других родных у Лены с бабушкой не было, и они