смущения, а молчание двух приятных друг другу людей, пускай и не подружившихся еще, но явно и определенно идущих по этому пути.

— Тяжело это — постоянно молчать? — спросил я о том, что давно не давало мне покоя. — Ну или пусть не молчать, а говорить, но очень-очень мало? Тщательно отмерять слова, морщиться от боли при каждом произнесенном звуке?

— Тяжело… — вздохнула она. — Я… привыкла много петь… Кричать… Смеяться… А теперь я завидую вам… Завидую, что вы можете свободно говорить, шутить, даже ссориться. У вас есть так много… такое богатство… но это понимаешь не сразу. Если бы я только могла… если бы я могла все вернуть, как было раньше…

— Я понимаю, о чем ты, Мику, — сказал я искренне. — Понимаю, как никто другой.

И так мы сидели вдвоем на скамейке, время от времени делая глоток из бутылки с коктейлем, глядя на теперь уже совсем темное небо — и понимали друг друга.

Примечание к части

*Народная средневековая французская песня.

В спальню мы вломились практически заполночь, старая убывающая луна уже светила на небе сумрачным прожектором. Впрочем «вломились» — сильно сказано, я хромал сильнее обычного, а Мику с непривычки чуточку перебрала и тоже передвигалась не совсем уверенно. Можно сказать, что мы втащили друг друга в помещение. Взаимовыручка!

— Из-за острова на стрежень! — громко сообщил я темноте со смутно синеющими квадратами окон и белыми прямоугольниками кроватей. Дальше я забыл, и едва начавшуюся песнь пришлось оперативно закончить: — Стеньки Разина челны!

— «Челны» — это неинтересно, — сонно проворчала из-под ближайшего одеяла Алиса. — Вот если бы члены…

— Я намерен эту ремарку сейчас проигнорировать, — сказал я, осторожно подводя мечтательно улыбающуюся Мику к ее месту. — Как неконструктивную.

Щелкнул выключатель настенной лампы, загорелся яркий с непривычки желтоватый ночник. Лена спала, как обычно, отвернувшись к стене, Славя лежала лицом вверх, и на нем традиционно не отражалось ни единой эмоции, кроме вселенского равнодушия и готовности, если понадобится, немедленно, выступать в поход против того, на кого укажет партия и правительство. Ульяна безуспешно боролась с одеялом, которое упорно не желало быть похожим на древнеримскую тогу. Алиса уже распустила на ночь волосы, и они посверкивали в полусвете тяжелым золотым блеском.

— А я намерена сказать, что ты своим ревом оскорбляешь здесь всех людей с музыкальным слухом, — ухмыльнулась она. — Мику, гляди, уже давно перекосило от отвращения. Я просто поражена твоей черствостью, Санек. Или как правильно говорить? Чертвотой? Чертвастостью?

— Ребят… — сидящая на кровати Мику прижала руки к лицу, словно прикрывая зевок. — Я…

— Чертвастость — это преобладающая особенность твоего характера, Двачевская, — заметил я. — Неизменная, бесконечная и вечная, прямо как Вселенная. Нам на той неделе на лекции по диамату рассказывали, помнишь?

— Бляха-муха! — Ульяна живым мячиком подскочила на своей кровати. — Сашка, Алиса — у Мику…

Но мы и сами уже видели, потому что Мику отняла руки от лица. Из носа из нее вязкой струйкой текла кровь — совсем темная в зыбком свете ночника. Она капала с подбородка на грудь, пятнала одеяло и простыни. Ладони у девушки уже все были в этой черной, противной влаге.

— Ребята… — она хотела сказать это громко, крикнуть, привлечь внимание, но ее голос тоже менялся, он плыл и трескался. — Помогите…

Алиска успела, конечно, быстрее — она одним прыжком перемахнула спинку кровати и утопила большую хромированную кнопку звонка быстрого вызова, тот противно и долго задребезжал. Хороший был день, жаль, что закончился.

Мику увезли в операционную — опухоль внезапно дала новые метастазы. Теперь гортань ей пришлось удалять практически полностью, и когда-то звонкий голос девушки мы услышали вновь уже очень нескоро.

Не помню, говорил ли я, что в нашем «купе» был еще и телевизор. Ну, то есть не совсем телевизор, конечно — скорее, что-то вроде утопленного в стену экрана ЭВМ, по которому постоянно бежали неторопливые волны абстрактных узоров. Возможно, именно через него тем бойцам, которые обитали здесь раньше, передавались команды начальства. А может, у него были еще какие-то функции, нам неизвестные.

В общем, когда телевизор внезапно заработал, это стало легкой неожиданностью. Мы как раз опробовали новый разговорный шифр, предложенный Славей, на случай тотальной прослушки: пришельцев решено было называть тетушками, «люблю» означало «ненавижу», «дача» — «корабль», и так далее. А прошедшее время означало будущее — это был уже вообще высший пилотаж, многие от этой зашкаливающей сложности сбивались.