Часы — противоударные, американские, хорошие — безбожно врали: если верить им, выходило, что с момента, когда капсула пилота, заскрипев под чудовищной силы ударом материнского корабля пришельцев, рухнула в шахту, минуло чуть меньше трех часов. Но этого не могло быть — я провел под землей уже как минимум несколько дней. Я терял сознание и приходил в себя, засыпал и просыпался, умирал и несколько раз воскрес — вполне возможно, наверху минуло уже много лет. Странно, что я до сих пор не страдал от голода и жажды, но это можно было объяснить свойствами комплекса. Рядом Днепр, казацкие стоянки, древние магические острова — я вполне мог питаться их старой энергией.

Мысли путались и черными обессиленными мошками медленно падали на дно сознания. Как через несколько минут на дно шахты упаду и я. Плотная темнота вокруг облизывалась и ухмылялась, и я скалил зубы в ответ — мол, держись от меня подальше. Она слушалась и отступала, но мы оба знали, что это ненадолго. Чертов люк, престарелое дитя любви трубопрокатного завода и допотопных сварочных аппаратов, не желал открываться.

Я повис на одной руке — правая окончательно онемела от постоянных ударов по крышке — и закрыл глаза. Обидно, что так и не удалось выбраться — в таком возрасте никогда не думаешь о собственной смерти всерьез, ты всегда кажешься себе неуязвимым ловким героем, которому нипочем любое приключение и любая беда. Многие не понимают своей ошибки до конца — ведь на самом деле мы не более, чем хрупкие, неповоротливые фигурки из мягкой кости из расползающейся мышечной ткани. Мы умираем так же легко, как зажигаем сигарету. Чудо, что в мире там, наверху, еще кто-то остался в живых.

Мне, правда, едва удалось дожить до осознания этой нехитрой истины. А значит, ее ценность уверенно стремилась к нулю. Жаль, черт побери, жаль…

Крышка надо мной вылетела с громким «бэммм!» и унеслась в темноту внизу — смятая и бесформенная. Из отверстия показалась чья-то голова.

— Живой ты там? Держи руку, поднимайся осторожно и медленно — в тоннеле тесно. Но я тебя вытащу, не беспокойся.

Через соединительную кишку, и правда, очень узкую, рассчитанную, наверно, на гимнастов и кандидатов в мастера спорта, неизвестный спаситель тянул меня волоком, а сам пятился задом на четвереньках. На блестящей внутренней поверхности неизвестным мастером были выгравированы словно бы темные, дрожащие иконы — но потом я понял, что это были просто отражения моего лица, искаженные и подсвеченные аварийными огнями. Все звуки здесь, внутри, усиливались, и я наяву слышал, как медленно осыпаются бетонные перекрытия в оставленной шахте, и надрывно воют и звенят сигналы тревоги в дивном мире живых, куда меня тащили за шиворот.

— Ты из спасателей? — мой голос звучал странно, отражаясь от металлических стенок, он приобретал какой-то неживой оттенок, словно у роботов, которые сидели внутри игральных автоматов, установленных недавно для развлечения в Доме одежды. — А где остальные?

Тот, кто меня тащил, хмыкнул.

— Из спасателей, юноша, сегодня только я, — он сделал последний рывок, и я, словно малоопытный бобслейщик, вывалился из металлической кишки на просторный пол технического помещения. Все тело отозвалось огнем и болью, но теперь это не имело значения. Я был в безопасности и я был среди людей. Ну, пускай среди всего одного пока что — неважно. Все еще лежа на полу, я повернул голову и, прищурившись в резком после почти полной темноты аварийном свете, взглянул на своего спасителя.

Высокий, куртка из толстой кожи, на голове — грива спутанных волос, на ногах — грубые высокие ботинки. На моих глазах тьма из уголков комнаты, куда не доставал тревожный оранжевый свет, сгустилась и стала шляпой с высокой тульей, к глазу словно приросла нашлепка.

— Что ты за человек? — глупее вопроса, должно быть, я задать не сумел. В груди что-то коротко надорвалось и разлилось теплой мокротой внутри. Одноглазый фыркнул.

— Долго рассказывать, да и не ко времени. Другое важнее. Я тебя спас не потому что ты этого достоин. Скорее наоборот — ты слаб, малодушен и, по большому счету, не слишком умен. Но, — он поднял ладонь в перчатке, — мне понравилось, как ты цеплялся за жизнь. Ты не сдался и выжил, в то время, как мог бы улечься на спину и сквозь боль и отчаяние созерцать вытекающую из тебя по капле жизнь. Но ты потянулся к небу. Мне это по душе.

— Если не тянуться вверх, то зачем мы тогда вообще нужны, — ровным голосом поинтересовался я у черной пульсирующей тьмы. — Да и тряпки еще не за все ответили. Рано мне пока что помирать.

— И это тоже правильно, — серьезно сообщил незнакомец. — Значит, я в тебе не ошибся. И в этой связи готов авансом сделать подарок. Осуществить, так сказать, разовую процедуру дарения произвольного характера. Ну, давай не будем изобретать топор и остановимся на понятном: три желания.

Почему бы и нет? На стене щелкала, вращаясь, аварийная лампа, в желтом воздухе носились шустрые темные тени. Вряд ли это недостаток кислорода, скорее, галлюцинации — явились, как и было предсказано. Я словно видел себя со стороны, разбитого, окровавленного подростка, разговаривающего с пустотой. И никто не придет на помощь, никто не вытащит отсюда, не отвезет, воя сиренами, в наш госпиталь. И санитар Шурик не потащит, матерясь, меня в операционную на дренаж легких и ампутацию нижних, ненужных и не подлежащих восстановлению конечностей.

Даже и не знаю, как было бы лучше умереть — здесь, медленно и торжественно, посреди влажного бетонного пола, разорванных силовых кабелей и торчащего из стен ржавого гнутого железа, или в жаркой огненной круговерти, горячем стремительном хаосе взрывов боекомплекта? Но почему бы и нет? В любом случае, теперь уже никто не мешает сделать это со вкусом.

— Желаю здоровье, как у Конана-варвара, и чтобы нюх, как у собаки, а глаз — как у орла, — с запинками проговорил я. Не потому, что не знал, что