команды типа «Ррразойдись!» Он вручил мне руку, одновременно называя себя, и я пожал ее двумя пальцами – большим и указательным, помня о травме, нанесенной накануне его подчиненному, гитаристу-виртуозу Антипу Деревянко. Профессор удивленно посмотрел на меня, однако, от комментариев воздержался. Предложив занять одно из кресел, сам, расположился напротив и, глядя на меня строго, спросил басом:

– Вы ведь и на грамм не верите в то, зачем сюда приехали?

– Не верю, – без раздумий и всякого рода экивоков ответил баритоном я.

– И как вы думаете, с какой целью мы собираемся морочить вам голову, если про деньги пока речи не идет?

– Кто вас знает… – сказал я, оглядывая его кабинет, лишенный и намека на какие-либо пристрастия своего хозяина. – Может быть, на мне вы опробуете какой-нибудь новый туристический продукт.

– А что… – сказал он задумчиво, слегка улыбаясь одними глазами, – мысль неглупая. Да и вы человек, похоже, неглупый, неглупый.

– Боюсь, сей комплимент мне придется вам возвернуть, возвернуть, – сказал я, передразнивая его манеру говорить. – Неглупый к вам бы не приехал, не приехал.

– А вы, однако… – покачал он головой, усмехаясь. – Ну да ладно. Жестокий вы, батенька, человек-то. Там и в записках ваших это кое-где проскальзывает, да и тут трех минут не прошло, а вы уже готовы мне в ухо дать. Нехорошо, неправильно русскому человеку такому быть.

– С чего это вы взяли, что я русский? Я – потомственный донской казак, а там между русскими и казаками всегда лежала пропасть, – сказал я добродушно, чем заметно усугубил его смущение. – Там были казаки и мужики. Русские относились к последним.

– Ну, это все местечковое, местечковое… – отмахнулся он. – По сути-то вы русский!

– Как раз по сути я и есть казак, – гнул я его руку к столу. – Русский человек безропотен, пуглив, мягкосерден – разве ж я такой? А местечковое – это у евреев.

– Хорошо, черт возьми! – ругнулся азартно профессор. – Но прежде, чем стать казаками, до того, как они решили бежать на Дон, в вольницу, они же все почти были русскими!

– Именно до т о г о, – поддержал его я. – А как преодолели в себе холопство и страх, так стали по духу казаками.

Профессор, услышав, как костяшки его ладони с грохотом припечатались к столу, недобро глянул на меня и сказал:

– Вы хуже, чем националист. Вы – этнический террорист.

– Статья такая – то УК РФ, год условно или расстрел, – с улыбкой закрыл я тему. – Может, для разнообразия делом займемся?

Он поскреб голову (ну, не поскреб – потрогал, всё же профессор!), покрытую жидким волосом без определенного цвета, цокнул языком и сказал:

– Ох, и намаюсь я, похоже, с вами, господин Некляев! Ваш брат – чемпион часто ведет себя высокомернее английского лорда.

– У меня нет брата чемпиона, господин Перчатников, – ответил я. – Самому же мне до чемпионства во всех смыслах очень далеко. Что же касается английского лорда, то у него, видимо, есть для высокомерия очень серьезные основания.

– Ладно, – дергано кивнул он мне, – к делу. Я познакомился с вашими заметками и хочу вам заявить, что вы не выполнили главного нашего требования: полной и безоговорочной искренности клиента. Максимальный процент искренности в отдельных местах вашего мемуара едва дотягивает до пятидесяти. Нельзя пожарить яичницу без яиц, знаете ли.

– Почему же? – возразил я. – А яичный порошок на что?

– Правильно! – оживился профессор. – Вот вы нас этим порошком и потчуете. Тимофей Бенедиктович, дорогой, давайте с вами договоримся так: или вы рассказываете все, как на духу, или мы тихо – мирно расстаемся без взаимных претензий. Оплатите проживание – и нах хаус цурюк!

– Прямо-таки цурюк! – засмеялся я. – А если мне здесь нравится? Я, кстати, снова писать здесь начал. Ночью сделал несколько приличных набросков. С Антипом Илларионовичем, майором запаса французских бронетанковых войск, у нас опять же недурной джазовый дуэт образовался. Подумываем сейчас о фестивале в Монтрё. Я готов отвечать искренне на все ваши вопросы.

– Слава Богу! – воскликнул профессор и бегло перекрестился. – Вы поймите одно: если я что-то хочу о вас знать э т а к о г о, то для вашего же блага.

Он пружинисто поднялся, без нужды подошел к окну, дунул на горшечное растение, которое я знал по прозвищу «денежное дерево», и спросил безразличным тоном:

– Как вы считаете т е п е р ь, с какой целью пан Гжегош привез с собой именно двух девушек?

– На его месте и с его возможностями можно было бы привезти и трех – полную блондинку, худую брюнетку и упитанную шатенку, – сказал я. – Вы какую бы себе взяли? Я лично – упитанную шатенку. Он ведь занимал высокий пост в этом их протестном движении. С Лидией он спал, а по Агнешке страдал.

– Насколько я понял из ваших заметок, у вас был точно такой же расклад, – убежденно произнес хозяин кабинета и вновь обратил внимание на «денежное дерево», на сей раз погладив нежно его упитанные, как недоставшаяся мне шатенка, листья. – Теперь внимание – особо важный вопрос. Почему ни он, ни вы не смогли… скажем так – преуспеть в своих ухаживаниях за Агнешкой?

– Профессор, вы что, знакомого нам английского лорда решили переплюнуть в изящности слога? – усмехнулся я. – У нас был с паном Гжегошем разговор на близкую к этому тему, и он пояснил, что относится к Агнешке, как к дочери. Но я ему не поверил. Он был сексуально озабоченным типом.