некогда покровительствовал Канарис, на четверть был еврей. Вроде бы у Гиммлера еврейской крови было еще больше.

Однако это были люди, взобравшиеся на самый верх, а что «светило» мне? «Усердная служба» взаперти, вот на такой вот вилле с надежной охраной? Чем это лучше тюрьмы?

Как говорила моя бабушка Рейзл, «зад с лицом не могут породниться».

Собравшись с силами, я сказал:

– К сожалению, я вынужден отказаться.

– А если хорошенько подумать? – вкрадчиво сказал Канарис. – Триумф национал-социализма впереди, а Третий рейх еще даже не начал набирать достойные его мощь и славу!

Я был взвинчен, да еще и голоден. Табак с коньяком кружили голову, и я в какой-то момент «поплыл».

Ситуация была опаснейшей, критической во всех отношениях, когда нечего терять, поскольку под угрозой сама жизнь, оборвать которую так легко и просто.

– Не пройдет и десяти лет, как Третий рейх постигнет полный и окончательный крах, – выдал я, – а гибель его придет с востока. Придет время, и вы оба, господа, станете врагами вашего фюрера. Но вам не удастся ничего с ним сделать. Вас обоих повесят по приказу Адольфа Гитлера!

Канарис и фон Хелльдорф захохотали в голос, мотая головами и отмахиваясь от меня. Смейтесь, смейтесь…

– Дело ваше, – промолвил глава Абвера, отсмеявшись. – Ваши способности могут пойти на пользу нам только при вашем желании. Смотрите, чтобы вам потом не пришлось ни о чем жалеть!

– Надеюсь, вы понимаете, что наш разговор должен остаться в тайне? – добавил фон Хелльдорф, щуря глаз, словно целясь.

И в эту минуту я понял, что жизнь моя висит на волоске и волосок этот истончается – оба моих визави раздумывали о том, чтобы пристрелить меня. Просто чтобы не создавать себе проблем.

Мне помогла взвинченность: громадным усилием воли я внушил обоим, что я совершенно безобиден. Это очень сложно – ломать чье-то убеждение, тем более у двоих сразу, но я справился.

Желание выжить – это сильнейший стимул.

Тот же водитель, только без штурмбанфюрера, отвез меня обратно на вокзал и любезно донес мои чемоданы. Я купил билет до Варшавы и уехал первым же поездом.

В вагоне-ресторане я объелся. Наверное, это от нервов.

Вернувшись в купе, я сел, смотрел в окно, но ничего не видел. Меня всего трясло – сегодняшний день мог стать датой моей смерти.

Предыдущие и следующие записки находились в одной и той же тетради, хотя их и разделяет несколько лет[34].

Начал писать как отчет, а получился целый рассказ. Оно и понятно – ту боль и тот страх, что пришлось пережить, забудешь не скоро.

Когда началась война, я находился в своем родном городе, Гуре-Кальварии. Мой отец прихворнул, и я решил немного погостить у него, помочь по дому. Мать моя скончалась уже давно, а отец так больше и не женился, жил один, хозяйство у него вела одна из соседок, вдова.

Как только я узнал, что Гитлер напал на Польшу, то понял, что медлить нельзя: даже обычных поляков фашисты не пожалуют, а уж евреям точно не жить. Поэтому у меня оставался единственный путь, путь спасения – надо было спешно уходить на восток, в Советский Союз, иначе гибель неминуема.

А я так и вовсе был приговорен – за мою голову немцы обещали 200 000 марок. Это из-за того, что я предрек Гитлеру поражение в войне с СССР.

Но если я был готов бросить все и уходить, то отцу было тяжело расставаться с насиженным местом, где он прожил всю жизнь.

Отец даже спорил со мной, доказывая, что немцев вот-вот остановят, а если это и не удастся полякам, то уж англичане с французами точно побьют Адольфа…

«Да герман и до Варшавы не дойдет! – уверял отец меня – и себя. – У нас и танки, и самолеты, и бойцы бравые! Остановят германа, должны остановить!»

Но чем горячее он заклинал, тем для меня становилось яснее: пора уходить, иначе будет поздно. Нервничая от беспокойства и нетерпения, я уже подумывал, как бы увезти отца силком, даже нашел машину, что было сумасшедшим везением – ведь в Гуре такая сумятица началась, все грузились на телеги, на велосипеды, да просто взваливали тюки на плечо и шустро покидали дома. А тут – машина!

Убедив отца, что бежать надо срочно, сейчас, я облегченно вздохнул и побежал за машиной. Как оказалось, радовался я рано: у отца случился сердечный приступ. Видимо, переволновался старый.

Увозить отца с больным сердцем означало не довезти его до границы. И мы остались.

Отец, правда, ругался, требуя, чтобы я бросил его и уезжал один.

«Мой конец близок настолько, что до него можно дотянуться рукой, – говорил он. – Я уже не жилец на этом свете. А ты молод, Велвл, тебе жить да жить. Оставь меня и спасайся».