них было множество друзей, и они вели чрезвычайно активный образ жизни, так что мне приходилось помогать Ребеке варить кофе и готовить закуски для их гостей. Каждый приход гостей предполагал предварительное посещение парикмахера и визажиста, поскольку всегда следовало быть на пике моды. Через полгода всех этих кувырканий я стала умирать от скуки.

Поначалу Ребека была со мной приветлива, но после свадьбы сделалась невыносимой. Казалось, я непрерывно должна демонстрировать, что моя любовь к ее сыну искренна. Я не понимала, почему Ребека так ревнива; возможно, потому, что ее словно бы отодвинули на второй план, но ведь сама она была к сыну абсолютно холодна. Она насмехалась над ним; по ее мнению, Кинтин никогда ничего не делал как надо. Со своей стороны Кинтин был бесконечно снисходителен к матери и никогда не принимал всерьез ее нападки. Ребека для него всегда находилась на пьедестале, и, стоило мне позволить себе малейшую критику в ее адрес, он тут же ставил меня на место и призывал не забываться. «Помни, Ребека – моя мать, – сурово говорил он, – и она много страдала».

Много лет Ребека, не пикнув, подчинялась Буэнавентуре и принимала спартанский образ жизни, который он установил, но, когда мы с Кинтином поженились, она устала от роли мученицы. Она постарела, и ее кожа теперь напоминала траченный временем мрамор. Теперь она уже не так блюла дисциплину и порядок. Она хотела наслаждаться жизнью и поэтому предпочитала общество Игнасио, Родины и Свободы, своих младших детей, бедняге Кинтину.

У Игнасио был веселый характер, он всегда шутил и смешил Ребеку. Кинтин, напротив, был немного мрачноват. У него была бледная кожа и темные волосы Мендисабалей, а в глазах порой появлялось такое выражение, от которого Ребека чувствовала озноб. Игнасио был светловолосый и унаследовал яркую внешность северных итальянцев. Он не знал, что значит слово «огорчение», поскольку Ребека всю его жизнь относилась к нему как к ребенку. Игнасио никогда не отправляли на нижний этаж, как это было с Кинтином, когда Ребека не хотела видеть его, потому что тот напоминал ей о Павле. И она не допускала, чтобы Буэнавентура запугивал Игнасио, вынуждая учиться торговому делу и заставляя работать по десять часов в сутки, занимаясь погрузкой и разгрузкой ящиков с треской. Когда мы с Кинтином поженились, Игнасио только что исполнилось семнадцать лет, и он учился на первом курсе университета во Флориде. Он никогда не работал, и у него не было никакого желания заниматься торговлей; ему хотелось посвятить себя искусству, но он пока не знал, какому именно.

Между тем Ребека стала усиленно следить за собой. Она хотела оттянуть физическое разрушение как можно дольше, а для этого нужны были люди, которые бы ей в этом помогли. Она велела Петре привезти в дом нескольких ее племянниц из Лас-Минаса. Не прошло и дня, как лодка пересекла лагуну Приливов и причалила у террасы. Скоро еще одна родственница Петры утвердилась на нижнем этаже. Петра указала ей ее обязанности: во-первых, делать Ребеке массаж, затем причесывать и делать маникюр и, наконец, содержать в порядке ее гардероб. Потом последуют и другие.

Однажды, когда Петра, стоя на коленях, яростно скребла щеткой пол кухни, я услышала, как она разговаривает с Эулодией, чистившей серебро.

– Ребека, должно быть, снова принялась танцевать и писать стихи, – говорила она своей племяннице, – оно и к лучшему, может, меньше будет с ума сходить.

Несмотря на то что Петра была гораздо старше Ребеки, у нее не было ни одного седого волоса, и Ребека как-то обратила на это внимание. Она спросила Петру, что нужно делать, чтобы не стареть.

– Спросите своего мужа, – ответила ей Петра, проходя мимо с корзиной свежевыглаженного белья на голове. – Понсе де Леон был конкистадор, как и он, и знал, в чем секрет молодости. Мы, африканцы, тоже это знаем, потому и не стареем.

И она заперлась в кухне вместе с Эулодией и другими племянницами, чтобы посмеяться над Ребекой.

Мне становилось жаль Ребеку, хотя мы с ней и были такие разные. В доме на берегу лагуны не было ни одной книги; библиотека Ребеки исчезла в тот день, когда Буэнавентура сровнял с лицом земли дом Павла. Однажды, когда мы с ней сидели и болтали на террасе, я набралась храбрости и спросила о ее писательстве.

– Это правда, что вы когда-то написали сборник стихов? – робко спросила я. – Мне бы так хотелось почитать.

Ребека выслушала меня, опустив голову, и ничего не ответила. Когда она подняла глаза, я увидела, что они полны слез.

– Ты такая милая, – сказала она благодарно. – Я тебе с удовольствием его покажу.

Она поднялась со стула, пошла к себе в комнату и принесла стихи.

Это нельзя было назвать сборником, скорее тетрадью стихов, которая выглядела точно так, как мне описал Кинтин. Переплет был в стиле ар нуво – перламутровая обложка с тиснеными лилиями и филигранными замочками по бокам. Страницы казались выцветшими и пожелтевшими; заметно было, что Ребека не писала в этой тетради многие годы. Я прочитала «Лилии забвения» за одну ночь, залпом, а на следующий день была уверена, что все только и ждут, когда я откровенно выскажу свое мнение. Сначала я перечислила все то многое, что мне понравилось. А дальше совершила ошибку, указав Ребеке – как можно деликатнее, – где лучше поменять прилагательное, где заменить метафору. Клянусь, я сделала это по наивности, я не хотела ранить ее. Я была еще очень молода, и у меня не было опыта. В конце концов, Ребека никогда не училась литературе; она писала стихи по-старинке, доверяясь вдохновению и музам. Сейчас так писать нельзя; литература – это профессия, как и любая другая, у нее свои законы и своя техника, и, чтобы писать хорошо, надо многое знать. Я думала, она поблагодарит меня за мои замечания, что было весьма наивно с моей стороны.

– Ты думаешь, раз ты закончила Вассар-колледж, так уже все знаешь? – сказала Ребека, вырывая у меня из рук тетрадь. – Ты всего-навсего вчерашняя студентка и понятия не имеешь, что жизнь – это дерьмо. Когда-нибудь ты придешь ко мне за помощью, тогда и узнаешь, что хорошо, а что плохо.

Она захлопнула тетрадь с лилиями и никогда меня не простила.

И все же до неприятного случая с Эсмеральдой Маркес я не отдавала себе отчета в том, как сильно ранила Ребеку. С тех пор все и началось; это было первым звеном в цепи напастей, постигших нашу семью. С того момента Игнасио перестал доверять Кинтину, а Ребека перестала доверять мне.

Эсмеральда родилась в Понсе, и мы были с ней подругами всю нашу жизнь. В детстве мы были соседями – она жила в переулке Любви, в двух кварталах от улицы Зари, и, хотя Эсмеральда была на четыре года младше меня, на все праздники и вечеринки мы ходили вместе. Она тоже посещала Балетную школу Керенски и танцевала в кордебалете в спектакле «Лебединое озеро» в театре «Ла Перла».

Эсмеральда была дочерью доньи Эрмелинды Киньонес, модной портнихи и официальной любовницы дона Боливара Маркеса, известного адвоката, который занимался конфликтными делами между рабочими сахарных заводов и их хозяевами. Он был женат на донье Кармеле, очень толстой и очень набожной сеньоре, которая отдавала все свое время церкви. Донья Эрмелинда была любовницей дона Боливара уже много лет. Он появлялся с ней повсюду: в клубе «Де Леонес», в «Понсе кантри-клубе» и даже на вечеринках в домах своих друзей, которые никогда не закрывали двери перед доньей Эрмелиндой. Подобная ситуация была не так уж необычна – в Понсе некоторые кабальеро, имеющие определенное общественное положение, содержали официальных любовниц и везде появлялись сними.

Донья Эрмелинда была мулатка с тонкими чертами лица. Она родилась в одной из хижин Майагеса в деревне на восточном побережье Острова, известной своим швейным производством. Ее мать была вдовой с семью дочерьми, и, как только какой-либо дочери исполнялось восемь лет, она начинала зарабатывать себе на жизнь шитьем. Ночи напролет они сидели вокруг керосиновой лампы, шили и вышивали нижнее белье, ночные рубашки, трусики и лифчики, все самое красивое из того, что делалось в деревне на продажу. Когда в Европе разразилась Первая мировая война, французских кружев, которые использовались для украшения нижнего белья, в Соединенных Штатах не стало, потому что немецкие субмарины топили пароходы из Европы. Управляющие американских фабрик по производству белья в Бостоне и Нью-Йорке обратили взоры своих хозяев на Пуэрто-Рико, который славился своими отделочными кружевами. Они явились на Остров и открыли множество ателье по пошиву белья на восточном побережье. «У белошвеек Пуэрто-Рико, – говорилось в рекламах белья, которые появились тогда в Соединенных Штатах, – пальцы тонкие, как стебли цветка, и такие же хрупкие и чувственные, как у белошвеек Ганта».

Эрмелинда была старшая из сестер и раз в неделю ходила вместе с матерью на фабрику в Майагесе продавать кружева и белье, которые они изготовляли всей семьей. Мистер Турнбул, управляющий фабрики, доверял им – мать Эрмелинды была женщиной ответственной – и разрешал забирать домой штуку шелка и моток тонких ниток, которые нужны были для работы. Через неделю, когда мать Эрмелинды отдавала готовые изделия, мистер Турнбул платил ей двенадцать сентаво за каждую пару белья, отделанного тонким кружевом, и брал всего лишь небольшие комиссионные за то, что они могли работать дома.

Однажды Эрмелинда сидела на краю тротуара и ждала, когда ее мать выйдет из конторы мистера Турнбула, как вдруг увидела в придорожной канаве старый номер «Харперс базар». Она ходила в школу в Майагесе, где благодаря распоряжению губернатора Истона выучила английский язык. Она подняла журнал с земли и стала листать его. Одна реклама привлекла ее внимание: на ней некая блондинка собиралась улечься в постель. Она была точно в таком же неглиже, которое они с сестрами закончили около трех недель назад и за которое мистер Турнбул заплатил ее матери ровно пятьдесят сентаво. Он продал его в Нью-Йорке за пятьдесят долларов в магазин под названием «Секс файф авеню». Эрмелинда своим глазам не верила. Она так возмутилась, что пообещала никогда большее не шить на мистера Турнбула.

Ей было шестнадцать, и она была очень привлекательна. Высокая и худая, как терпентиновое дерево, с глазами цвета меда и кожей цвета светлой корицы. Но самым привлекательным в ней были непроходимые заросли кудрей, таких густых и непокорных, что их не брал ни один гребень. Поэтому, с тех пор как ей исполнилось пятнадцать, она всегда носила на голове тюрбан из яркого шелка.

В двадцатые годы многие женщины Острова вынуждены были зарабатывать на хлеб насущный тяжелым трудом. Суфражистки, следуя примеру своих единомышленниц на континенте, ходили по деревням и призывали женщин бороться за свои права. В 1926 году когда рухнула сахарная промышленность и разорилось столько креольских владельцев гасиенд, – тех самых, которые заказывали Павлу особняки, – тысячи рубщиков сахарного тростника оказались без работы. Только благодаря белошвейкам деревня не вымерла или почти не вымерла от голода. Швеи составляли тогда больше половины рабочей силы, а денег получали гораздо меньше, чем мужчины. Минимальная зарплата женщины – шесть долларов в неделю, начиная с восемнадцати лет, и четыре доллара в неделю у тех, кто моложе.

Эрмелинда слышала, что белошвейки Острова собираются организовать забастовку, и решила присоединиться к этому движению. Благодаря проспекту Федерации американских профсоюзов, который случайно попал к ней в руки, она изучила все, что касалось забастовок. Она надела поношенные брюки и армейские ботинки, которые ей подарили в Армии спасения, села верхом на старого мула, которого купила на бойне, и начала свою кампанию. Когда шел дождь, пряталась под огромным листом маланги, держа его над головой как зонтик. Несколько месяцев она только и делала, что ходила по деревням и горным тропинкам, всюду произнося речи и призывая женщин присоединиться к ее подвижничеству.

Наконец забастовка началась, и донья Эрмелинда прибыла в Понсе, желая непременно в ней участвовать. В воскресенье она взошла на подмостки оркестра пожарных на площади Дегету и начала произносить речь. Как раз в этот момент дон Боливар Маркес проезжал мимо в открытом «меркури» желтого цвета. Его супруга, донья Кармела, была на десятичасовой мессе в соборе, а так как дон Боливар не переступал порога церкви, он катался вокруг на своем «меркури» в ожидании, когда можно будет забирать супругу домой. На следующей неделе предполагалось начать забастовку белошвеек в столице, и Эрмелинда подстрекала тружениц иголки участвовать в ней.