центральному нефу, я не могла не вспомнить папу, – как бы он радовался сейчас, если бы был жив. Баби тоже радовалась бы моей свадьбе, но только если бы я выходила замуж за кого-нибудь другого. Она не хотела видеть меня замужем за Кинтином.

После церемонии, около шести часов вечера, мы вернулись в «роллс-ройсе» в дом на берегу лагуны на свадебный ужин. Дом выглядел прекрасно. Перила террасы были обвиты гирляндами белых орхидей, а столы поставлены у самой воды. Петра самолично изготовила свадебный торт: трехэтажное сооружение, покрытое глазурью и увенчанное парой сахарных голубков, которые клевали из купели, расположенной на самом верху. Утром Петра позвала нас с Кинтином в кухню и показала нам торт; она хотела, чтобы мы увидели его первыми.

– Любовь – единственный источник молодости, – сказала она, и ее ослепительная улыбка растянулась на пол-лица, будто половинка луны. – Это тот самый секрет, который Ребека так и не сумела разгадать.

Буэнавентура распорядился, чтобы подавали шампанское «Кодорнью» – сорт, который ему привозили из Испании, – и в течение всего ужина официанты в белых куртках и белых перчатках сновали между столами, наполняя бокал то одному, то другому гостю. Игнасио после долгого бормотания по причине нервного напряжения сумел наконец произнести тост за здоровье молодых, и оркестр заиграл «Ты и я», мелодию Мореля Кампоса, под которую мы с Кинтином должны были танцевать. Мы уже хотели было встать из-за стола и выйти на середину, как вдруг у самой террасы показалась целая флотилия лодок, украшенных фонариками из разноцветной бумаги, которые весело подмигивали над черной водой. В лодках сидели люди, они пели и играли на гитарах. Такой была серенада, которую Петра вместе с остальной прислугой заказали в нашу честь.

Мы протанцевали наш танец и вернулись, держась за руки, на свое место за столом. Мы просидели там больше двух часов, пили шампанское из одного бокала и смотрели в глаза друг другу, уйдя в особенный мир, мир двоих. Ни я, ни Кинтин не были любителями многочисленных сборищ и людской суеты, так что мы чувствовали себя на собственной свадьбе немного чужими. Мы считали минуты, которые оставались до отъезда в аэропорт; тем же вечером мы улетали в Нью-Йорк, а на следующий день – в Париж, где должны были провести медовый месяц. Пары медленно танцевали вокруг нас, двигаясь в такт музыки Рафаэля Эрнандеса. Неожиданно чувственные движения их тел заставили меня вспомнить о Ребеке и о ее несчастном выступлении с танцем Саломеи. Ребека мечтала стать балериной и поэтессой, но после того, как она вышла замуж за Буэнавентуру, ей так и не удалось осуществить в полной мере ни одно из своих призваний. Я поклялась, что со мной этого не случится.

Капитал Антонсанти составлял лишь малую толику того огромного состояния, которым владела семья Мендисабаль, и потому родители Кинтина хотели, чтобы он женился на девушке из какого-нибудь старинного и богатого семейства Сан-Хуана. Монфортов, разумеется, при этом не упоминали, поскольку они хотя и были землевладельцами, но Мендисабали считали их полукровками; родство, по их мнению, сомнительное.

С точки зрения Ребеки, мои родители совершили ошибку, послав меня учиться в Вассар-колледж. За эти четыре года я совершенно американизировалась, сказала мне однажды свекровь, и приобрела некоторые слишком раскованные привычки. Женщины не должны столько учиться, иначе им потом очень трудно привыкнуть к семейной жизни, и они редко бывают счастливы в браке. Поэтому, когда Родина и Свобода закончат в Сан-Хуане школу последней ступени, Ребека предполагала отправить их в «Ла Розе», колледж для сеньорит в Швейцарии. Сама Ребека училась только один год в школе последней ступени в Саградо-Корасон-де-Ато-Рей; она вышла замуж в шестнадцать лет и никогда больше не испытывала потребности учиться; читала стихи по своему желанию. Университетский диплом в руках замужней женщины – это, конечно, преимущество; она может блеснуть в разговоре на каком-нибудь официальном приеме, что всегда на пользу ее супругу, и, кроме того, это позволит ей лучше воспитать детей. Но для женщины незамужней университетский диплом представляет собой угрозу, потому что мужчины боятся таких женщин. И потому Родина и Свобода поступят в «Ла Розе», где они научатся быть образцовыми хозяйками дома и познакомятся с детьми из лучших семей Европы, я слушала все это, и во мне закипало раздражение, но перечить Ребеке я не осмеливалась. Я понимала, что быть сиротой – мое преимущество, ибо это придавало мне оттенок незащищенности. Я разбавила этот факт высшим образованием, как считала Ребека, и теперь отдала себя на милость семьи. И раз я являюсь членом клана, то должна разделять все убеждения семьи и все ее предрассудки.

За первые месяцы нашего брака я лучше узнала Мендисабалей. Семейные ужины являлись для них чрезвычайно важной частью жизни, и поэтому столовая была самой впечатляющей комнатой дома. За столом красного дерева с массивными резными ножками могли разместиться до сорока человек. Стулья были с кожаными сиденьями, а спинки украшали изображения испанских конкистадоров из кованого железа – в шлемах и прочей амуниции. На одном конце стола под ковром была спрятана кнопка звонка, проведенного в кухню, и, когда Ребеке нужно было вызвать прислугу, она нажимала на нее ногой.

Ужины были нескончаемые, а обеды казались мне просто вечностью. Порой семья садилась за стол в два часа – в пять мы все еще сидели, не в силах оторвать зад от стула. Я была тогда безумно влюблена в Кинтина, и мне хотелось понравиться его семье. Но приходилось проявлять железную волю, чтобы не вскочить посреди обеда и не убежать в сад – попрыгать и подышать свежим воздухом. Однако через несколько месяцев я нашла способ сделать эту пытку более терпимой. Я стала внимательно наблюдать за членами семьи, чтобы потом описать их в своем романе.

Я хорошо знала все недостатки членов моей семьи. Бабушка Габриэла была непримиримой феминисткой; дедушка Винсенсо – неисправимым женолюбцем; Баби отличалась чересчур радикальными взглядами в политике; Кармита страдала пороком заядлого игрока; папа родился неудачником. Теперь пришла пора приоткрыть тайны семейства Мендисабаль.

Приступы ярости, свойственные Буэнавентуре, вошли в поговорку. Все в доме на берегу лагуны этого боялись. Однажды воскресным утром мы всей семьей отправились к мессе, а потом собирались пообедать в «Швейцарском шале». Вернувшись домой, мы услышали наверху страшные крики. Буэнавентура с Кинтином бросились по лестнице наверх и застали там слесаря-сантехника, запертого на втором этаже. Тот был близок к сердечному приступу: он был весь в поту, с посиневшим от гнева лицом. Его вызвали прочистить засорившийся унитаз как раз перед самым нашим уходом в церковь и забыли о нем. Закончив работу, он обнаружил, что дверь на лестничную площадку заперта и что он не может спуститься вниз. На всех окнах были решетки, так что через окно тоже не выбраться. Он стал звать на помощь, но прислуга не слышала его – все были внизу. Через три часа заточения он пришел в отчаяние и начал колотить в дверь гаечным ключом. Увидев Буэнавентуру и Кинтина, он на радостях разразился бранью и все время ругался, пока Буэнавентура открывал дверь ключом, который висел у него на цепочке. Он продолжал поносить их, спускаясь по лестнице в сопровождении Буэнавентуры и Кинтина и не умолкал до тех пор, пока не оказался за дверью. Ребека, Родина и Свобода расплакались, заткнув пальцами уши, и в истерике убежали в ванную. Буэнавентура не произнес ни слова. Он заплатил слесарю, сколько было положено, расписался на квитанции и, когда слесарь уже собирался уйти, дал ему такого пинка, что тот полетел на землю. Он не мог позволить кому-то не проявить должного уважения к своей жене и дочерям на глазах у всего света, так он сказал.

Буэнавентура относился ко мне с нежностью, всегда стараясь мне угодить. «Мне за шестьдесят, а я все еще чувствую себя так, будто сделан из железа, – сказал он мне как-то в своей обычной манере – прямо и без обиняков, пока мы поедали за ужином приготовленный Петрой бобовый суп из свиных ножек, рис со свиной колбасой и телячью лопатку с картошкой. – Жирная еда на самом деле очень полезна для здоровья, что бы там ни говорили врачи». Я страдала болезнью мочевого пузыря, и Буэнавентура никак не мог понять, почему я должна соблюдать диету. «Тебе надо лучше тренировать свой изнеженный желудок, – сказал он мне однажды. – Эстремадурцы – люди простые, но сильные; не то что французы, которые растаять готовы от какого-нибудь там воздушного суфле; ничтожества! Мы любим плотно поесть, сытость помогает нам чувствовать себя молодцами и в постели, и на улице». Кроме того, он очень гордился своими зубами и всегда хвастался тем, что у Мендисабалей нет кариеса, хотя иногда у них, как у китовых, вырастают лишние зубы. «У всех простых здоровых людей зубы как у нас, – шутливо заверял он меня, – крупные и широкие, как лезвие топора. Когда у человека зубы похожи на фарфоровую чашечку, как у тебя, потому что привыкли к сливкам и мармеладам, это плохой признак. Это говорит о вырождении – именно из-за всей этой утонченности».

Буэнавентура почти отошел от дел, постепенно передав торговлю Кинтину, и на работу ходил только по утрам. Он построил у террасы причал и там держал пятиметровую моторную лодку. Время от времени он приглашал меня прогуляться вместе с ним на лодке по лабиринту зарослей. Он надевал какое- нибудь старье – рубашку, которая не закрывала живот, например, а на голову нахлобучивал брезентовую шляпу. В полном молчании мы отталкивали лодку от причала. Мы пересекали лагуну Аламарес, но, как только входили в каналы, Буэнавентура глушил мотор. Мы скользили по туннелю из зеленых веток, слушая странные звуки, которые издавало илистое дно. Заросли простирались вокруг нас, похожие на ворсистое одеяло, края которого терялись у горизонта. Буэнавентура правил, сидя на корме, а я, свесившись с носа лодки, любовалась таинственной красотой этого странного места. Вода, убегавшая из-под киля лодки, казалась мне текучим изумрудом. Время от времени я предупреждала Буэнавентуру, что дно повышается и мы рискуем сесть на мель, и тогда он брал немного вправо или немного влево. «На этих каналах, бывает, прячутся контрабандисты из Лас-Минаса, – сказал мне Буэнавентура во время одной из наших прогулок. – Поэтому у меня всегда при себе пистолет 42-го калибра, я держу его в аптечке». Он никогда не говорил мне, что много лет назад лабиринт служил ему для нелегального провоза товаров на Остров на мелководных баркасах.

За те двадцать минут, которые мы пересекали лагуну Приливов, почти невозможно было дышать. От болота, замусоренного всеми видами отходов, поднималась немыслимая вонь. На краю лагуны были видны дома Лас-Минаса, построенные на сваях, которые мы поспешно оставляли позади, торопясь направить лодку к пляжу Лукуми. Через некоторое время вода становилась прозрачной, и в конце туннеля из зарослей можно было увидеть сверкающую гладь Атлантики и различить шум прибоя вдалеке. Пляж Лукуми был прекрасен – дюны из белого песка и сотни пальм, которые раскачивались на ветру.

Почти всегда на берегу нас ждали несколько негритянок. Они были высокие и сильные, как Петра, с такой же темной кожей, как у нее. Мне всегда казалось, что все они между собой родственники, но спрашивать я не решалась. Казалось, они только тем и занимались, что ждали нас. Они молча сидели возле закопченных котлов, которые дымились над очагами из углей. Пока мы причаливали, они опускали в кипящее масло кусочки золотистого мяса и колбасы, а потом угощали нас жарким и соком свежего кокоса, который Буэнавентура всегда сдабривал доброй порцией рома прямо из горлышка бутылки.

«Когда я умру, пусть меня похоронят поблизости от этого места, – как-то сказал, смеясь, Буэнавентура, пока мы сидели на берегу и ели в тени пальмы. – Хочу отправиться на небо на крыльях жареной трески и преклонить голову на гигантском каперсе».

Как-то раз я гуляла в пальмовой роще одна и дошла до деревни Лукуми, которая была, как я предполагала, километрах в полутора от того места, куда приходили на берег негритянки.

Деревня состояла всего из одной улицы, по обеим сторонам которой шли хижины, но в конце я увидела современное бетонное здание с вывеской, на которой было написано «Начальная школа Мендисабаля». Было воскресенье, и школа стояла пустой. Я спросила жителей соседних домиков, и мне рассказали, что хозяин школы – Буэнавентура, который построил ее со специальной целью, чтобы их дети могли потом продолжить обучение в школе высшей ступени в Сан-Хуане. Во второй раз я оказалась в деревне во вторник, и в школе было полно детей. Я заметила, что у многих из них голубые глаза, того же серо- голубого оттенка, как и у Буэнавентуры, хотя все они были темнокожие. Это открытие озадачило меня, и ночью я никак не могла уснуть. Я спросила у Кинтина, что может означать этот странный факт, но он опустил голову и ничего не сказал. Я стала настаивать, и тогда Кинтин поведал мне, что его отцу нравятся негритянки и что он частенько занимается с ними любовью на берегу за несколько долларов. Это привело меня в ужас. Буэнавентура – отвратительное существо, и я поклялась, что никогда больше не поеду с ним на пляж Лукуми.

После исчезновения Аристидеса Арриготии Ребека унаследовала его деньги и наконец перестала зависеть от скупердяйства своего мужа. Она беспрерывно устраивала обеды и вечеринки для своих друзей, и я должна была непременно присутствовать на всех. Свободе было пятнадцать лет, а Родине шестнадцать. У