После Ю. Н. Тынянова и академика В. В. Виноградова производить разбор «Старой были» было бы просто неприлично. Видимо, лучше будет взять за основу их выводы, а потом добавить то, что не было отмечено ни ими, ни узкими специалистами по творчеству Катенина.

Вкратце сюжет таков. Русский князь после успешного похода на греческую колонию устраивает состязания поэтов. С греческой стороны выступает «женоподобный» юноша («женоподобный» – эвфемизм, прочно утвердившийся в катениноведении), в образе которого Катенин выводит Пушкина. Этот юноша прославляет перед монархом золотые цепи несвободы; сравнивая придворных поэтов с птицами и противопоставляя их вольным птицам, он поет:

Что значит мнимая свобода,Когда есть стрелы и силки?Они живут в лесах и в поле,Должны терпеть и зной и хлад;А мы в блаженнейшей неволеВкушаем множество отрад.

По мановению монаршего платка дружина дисциплинированно устраивает поэту бурные овации. Русский поэт, закаленный в боях воин, неспособный на лесть, поющий только для своих товарищей по оружию, отказывается от соревнования. Князь понимает его и присуждает греку лучшего коня, а русскому, в котором, естественно, Катенин подразумевает себя самого, – поэтический кубок. Как сам автор относится к этому образу, нетрудно судить по содержанию процитированного выше письма к Бахтину («очень видно, что он человек хороший и умный…») Да, «скромный автор наш» действительно умер не от скромности, но Пушкин не дожил до этого дня…

Здесь следует отметить, что вся «Старая быль» написана амфибрахием за исключением песни грека, исполненной легким пушкинским стихом (четырехстопным ямбом, которого Катенин не любил); то есть, имеет место имитация хорошо узнаваемого стиля Пушкина.

Катенин сопроводил поэму стихотворным посвящением Пушкину; приведу из него только некоторые выдержки:

Вот старая, мой милый, быль,А может быть и небылица…

После разграбления Царьграда:

Лишь кубок, говорят, осталсяОдин в живых из всех наград;Из рук он в руки попадалсяИ даже часто невпопад,Гулял, бродил по белу свету;Но к настоящему поэтуПришел, однако, на житье.Ты с ним, счастливец, поживаешь,В него ты через край вливаешьСвое волшебное питье…

Вот так великодушно Катенин отдает свой поэтический кубок Пушкину – пушкинским же четырехстопным ямбом.

Из кубка, сделай одолженье,Меня питьем своим напой;Но не облей неосторожно:Он, я слыхал, заворожен,И смело пить тому лишь можно,Кто сыном Фебовым рожден.Невинным опытом сначалаУзнай – правдив ли этот слух:Младых романтиков хоть двухПроси отведать из бокала;И, если капли не пролив,Напьются милые свободно,Тогда и слух, конечно, лжив,(Значит, романтики – не поэты. – А.Б.)И можно пить кому угодно;Но, если, боже сохрани,Замочат пазуху они, –Тогда и я желанье кину,В урок поставлю их бедуИ вслед Ринальду-паладинуБлагоразумием пойду:Надеждой ослеплен пустою,Опасным не прельщусь питьемИ, в дело не входя с судьбою,Останусь лучше при своем.

Завершающие строки приведу ниже. Как уже отмечено, все это было направлено «любезнейшему Александру Сергеевичу» 27 марта 1828 года. Чтобы понять дальнейшее развитие событий и то, как это послание повлияло на историю создания «Евгения Онегина», следует завершить краткий разбор содержания этих двух катенинских опусов.

В. В. Виноградов совершенно справедливо заключил, что «… литературная деятельность Пушкина иронически ставилась Катениным в непосредственную зависимость от воли царя и воевод […] Понятно, что Катенин ждал с нетерпением ответа Пушкина на «Старую быль» и посвящение. Пушкинский «Ответ Катенину» («Северные Цветы» на 1829 год), полный полемических намеков был, в сущности, откликом только на посвящение «А. С. Пушкину» и вне контекста катенинского стихотворения (которое Пушкиным не было своевременно напечатано) приобретал довольно безобидный смысл остроумного литературного отречения романтика. На этом фоне естественно искать другого более прямого и глубокого ответа на катенинские выпады. И таким ответом, мне кажется, можно считать пушкинское стихотворение «Анчар, древо яда»…»{55}

Готов согласиться с мнением относительно направленности «Анчара», но никогда не соглашусь с тем, что Пушкин мог ограничиться только таким ответом (об «отречении романтика» Пушкина уже сказано выше). Приведу то, что исследователями осталось неотмеченным в «Старой были». Вот как Катенин характеризует грека-Пушкина:

Высок и прелестен, как девица, грекКрасавца в младенстве скопили;Он плакал сначала: как слеп человек!Ему же добро сотворили:Спокойный, богатый устроили векИ милостью царской почтили.

Это – к общепринятому эвфемизму «женоподобный», за которым скрывается нечто более серьезное. Давайте уж говорить начистоту, тем более что сам Пушкин эту «Старую быль» опубликовал, без изъятия этих стихов. А в стихах, ни много ни мало, его описывают как кастрата, и я не убоюсь этого слова, ибо сам Пушкин не стеснялся писать в стихах о «меркурии» в своей крови; так что жеманничать не будем. А представим себя на месте Пушкина – по крайней мере мужская половина моих читателей согласится, что худшего оскорбления для мужчины не было и быть не может. Тем более для мужчины, для которого жена стала «сто тринадцатой любовью». В порядочном обществе за такие оскорбления не на дуэль вызывают, и не «Анчарами» отвечают, а просто… Впрочем, мужской половине и так ясно, а женской будет неинтересно.

Всмотритесь повнимательней, читатель, в приведенный отрывок. Что, кроме четырехстопного амфибрахия ничего больше не заметили? Приведу первую строфу «Старой были»:

Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату