Каншелл скверно провел ту ночь и всё последующие. Ужас следовал по пятам за сервом с самого прибытия на Пифос, и от него не удавалось избавиться. Словно тень, он струился за спиной Йеруна, или простирался тьмой перед ним. Порой Каншеллу удавалось свалиться в обрывистый сон, забытье, рожденное изможденностью, но и там ему приходилось сражаться с кошмарными отражениями страхов, скользивших в ночи во время бодрствования.

То, что Йерун не один противостоял ужасам мрака, не успокаивало его. Серва окружали такие же издерганные, напуганные люди, с одинаково осунувшимися лицами, взвинченные и нервно-энергичные. Если бы где-то нашлось убежище, все они ринулись бы туда со всех ног. Успокоения не было — когда приходила ночь и касалась каждого своими ужасами, люди не могли протянуть друг другу руку помощи. Как и остальные, Каншелл скручивался во всё более и более плотный комочек, словно пытаясь сжаться в точку и так скрыться от взгляда создания, бродящего за гранью тьмы. Спрятаться нельзя, сражаться невозможно — оставалось только дрожать, хныкать и надеяться, что сегодня ночью не твой черед. Только молиться, что завтрашним утром не тебя найдут обезумевшим или мертвым.

Пока что мольбы Йеруна находили отклик, но другим не так везло. Неважно, какие меры предосторожности предпринимал Аттик, сколько часовых стояло на страже или как часто проводились обходы — люди продолжали умирать. Всегда один или два серва, никогда больше, но и без жертв не обходилось ни разу. Казалось, что проклятие, нависшее над лагерем, насмехалось над капитаном, танцуя макабрический вальс под собственный мотив и не обращая внимания на жалкие усилия Железных Рук.

Легионеры оказались не в силах остановить медленное вымирание сервов. Поэтому страх распространялся, рос, становился интенсивнее и превращался в яд сложного, насыщенного купажа. Лозы его проросли на отравленной почве Исствана-5, поражение стало перегноем, а ожидания новых ужасов и горестей удобрили грунт. Ночи вносили свой вклад, воплощая мрачнейшие предчувствия, и каждое утро казалось насильным глотком из чаши с ядом. День за днем отравы в ней становилось всё больше. Каншелл понимал — когда яд перельется через край, подобные ему утонут в ужасе, ничего не останется от их смертных рассудков. База превратится в скорбный дом, а затем в склеп.

Если Железные Руки не могли победить рак, что оставалось его жертвам? Йерун молил только о шансе исполнить свой долг, но против ужасов невозможно было что-то предпринять. Посещения бродили в тенях на паучьих ногах и помогали худшим из снов всплыть на поверхность, стать настоящими. Но сам посетитель оставался нереальным, и с ним нельзя было сразиться.

«— Пока, пока ещё нереален, — прозвучал шипящий шепот обещания у шеи Каншелла. — Ещё не совсем, но близко, очень, очень близко. Ещё немного усилий, ещё чуточку терпения…»

Иногда серву казалось, что он слышит скользкие слова даже днем. Порой, в серый полдень Пифоса, Йерун вздрагивал от усмешки, напоминающей скрежет заступа о высохший череп. Повернувшись, он ничего не замечал.

Пока нет. Пока ещё нет.

Не оставалось ничего, кроме молитв. Каншелл оставил веру в разум, и она лежала в почерневших руинах, неспособных оградить серва от ночей Пифоса. Из неё нельзя было напитаться силой, так что прежнее мышление стало бы смертельной глупостью. Сохранив его, Йерун цеплялся бы за ложь, несясь сломя голову прямо в пасть наступающему злу. Случившееся отступничество больше не волновало Каншелла, да и разве не было совершенно разумным то, что, получив доказательства существования демонических сил, он обратился за спасением к божественным?

Впервые серв посетил собрание верующих наутро после ночи, проведенной за щитом «Лектицио Дивинитатус». Танаура направляла групповую молитву в углу столовой, выкроив несколько минут для общения и взаимной поддержки — затем слугам легиона вновь предстояло с головой уйти в