их за собой. После оглушительного звона и грохота вокруг этого места опустел значительный участок земли.

Звонкий гром падающих шпилей звучал для Фулгрима непрекращающимся крещендо музыки разрушения, доставляя невероятное блаженство. Его воины тоже должны услышать шум, но, если они и придут, то не из страха за жизнь своего примарха, а ради того, чтобы насладиться величественной музыкой бессмысленного опустошения. Интересно, сколько времени требуется кристаллам, чтобы достичь таких размеров? Тысячу лет, возможно, еще больше.

— Тысячелетия расти, чтобы быть уничтоженным в одно мгновение, — произнес он с беспричинной злобой. — Этот урок необходимо усвоить.

Эхо, рожденное грохотом падающих шпилей, утихло, и Фулгрим прислушался, нет ли в этом лесу других звуков. Услышал он, как кто-то назвал имя убитого брата, или это ему почудилось? Он держал меч перед собой и вглядывался в блестящую поверхность, и в его голове всплыло мучительное воспоминание.

Он ведь и прежде слышал бестелесные голоса, разве не так?

Они рассказывали ему об ужасных тайнах. О невыносимых вещах.

Фулгрим закрыл глаза, прижал руку ко лбу и попытался вспомнить.

Я здесь, братец, я всегда буду здесь.

Фулгрим в изумлении вскинул голову, и его сердце пронзило воспоминание, словно брошенное самим Ханом копье, воспоминание, которое он в своем стремлении к совершенству давно старался забыть. В глубине леса зеркальных шпилей он увидел могучую фигуру воина в помятых боевых доспехах цвета полированного оникса. На Фулгрима глядело лицо, словно высеченное из гранита, и бескрайняя печаль в серебряных самородках глаз исторгла из его груди крик.

— Нет! — прошептал Фулгрим. — Этого не может быть…

Он побрел по острым осколкам кристаллов, усыпавшим землю, резавшим его незащищенные ладони, оставлявшим царапины на безукоризненно отполированной броне. Он пошатывался, словно пьяный, и разбрасывал ногами груды кристаллов, когда-то устремленных к небу.

— Кто ты?! — вскричал он, и многократное эхо хором злых голосов потребовало ответа вместе с ним.

Воин в темных доспехах уже скрылся из виду, но Фулгрим все дальше углублялся в зеркальный лес с одной только мыслью: сорвать маску с того, кто нарушил его уединение.

Стоило ему поднять голову, как перед глазами возникало собственное искаженное отражение, его орлиный профиль, безобразно изломанный гранями кристаллов. При виде своего прекрасного лица, деформированного капризами геометрии, Фулгрим пришел в ярость и остановился на неровной прогалине среди леса.

Он развернулся, рассчитывая, что увидит в отражениях свою настоящую красоту.

Около сотни Фулгримов смотрели на него с одинаковым выражением гнева, но только остановившись, он заметил боль и ужас в этих слишком уж черных глазах.

— Где ты?! — воскликнул Фулгрим.

Я здесь, — ответило ему одно из отражений.

Я там, где ты бросил меня и оставил гнить, — сказало другое.

Ярость Фулгрима испарилась, словно капля воды, упавшая на горячий капот машины. Это что-то новое, что-то неожиданное, и его надо как следует распробовать. Он медленно обошел полянку, глядя в глаза каждому отражению, но в то же время стараясь не выпускать из виду остальные. Его это отражения, или лики, ожившие по собственной воле и лишь копирующие его движения? Он не знал, как это могло получиться, но мысль показалась ему интересной.

— Кто ты? — снова спросил он.

Ты сам это знаешь. Ты похитил то, что принадлежало мне по праву.

— Нет, — возразил Фулгрим. — Оно всегда принадлежало мне.

Нет, ты только позаимствовал плоть, в которой ходишь. Тело всегда было моим, и моим останется.

Фулгрим усмехнулся, узнав сознание в миллионах голосов и искаженных отражений. Он ожидал этого, и узнав собеседника, испытал приятное ощущение братства. Уверенный, что источником голосов был не меч, Фулгрим вернул анафем в ножны.

— Я ждал, когда же ты сумеешь выбраться из позолоченных рамок своей тюрьмы, — сказал он. — Это заняло у тебя больше времени, чем я думал.

Отражение вернуло ему улыбку.

Заключение стало для меня совершенно новым впечатлением. Трудно забыть свободу, которой я обладал.

Обида в голосе отражения вызвала у Фулгрима смех.

— Зачем же надо было показывать мне Ферруса Мануса? — спросил он у отражений.

Разве лицо старого друга не лучшее из зеркал? Нашу истинную сущность могут показать нам лишь те, кого мы любим.