тщательно скрывал, за лицом очень следил, сверял его с открытками десятилетней давности и расстраивался, если находил новую морщинку. Верхнюю губу Фалехова украшала раздражающе тоненькая полоска усов. Вы скажете: опереточный злодей, известный типаж. И будете кругом правы.

В то время, когда Соломон с Фалеховым садились в трамвай, в квартире Соломона случилось происшествие.

Кот Василий, заведённый с вечера, теперь неэкономно расхаживал из угла в угол, наслаждаясь движением с тем рвением, на какое только способен неодушевлённый механизм.

В коридоре послышался скрип половиц и невнятное ворчание. Заскрежетал английский замок. Кот напряжённо остановился. Внутреннее механистское чутьё говорило ему, что происходит странное. Дверь приоткрылась, и в комнату проник незнакомец. Если бы здесь был Соломон, он непременно узнал бы вчерашнего громилу из переулка, того самого, что вчера же успел полежать в мастерской настройщика. Ясно, что помощники Данькины догнать бандита не смогли. При свете дня этот тип выглядел ещё более подозрительно. Маленькие глаза его под густыми низкими бровями неприятно бегали (правый был украшен здоровенным фингалом), сам он имел вид неуклюжий и неотёсанный, как деревянный медведь, двигался вперевалку. Любой случайный свидетель определил бы в визитёре человека приезжего и крайне сомнительного. Но дом, в котором проживал Соломон, был сегодня не по-качибейски тих и пуст.

Кот внешность субъекта оставил без внимания. Он зафиксировал только, что вошедший не был Соломоном. С тихим кряхтением Василий пополз под кровать в надежде пересидеть опасность, но совершенно напрасно. Громила неожиданно ловко подскочил к коту и ухватил за хвост. Кот, не приученный к такому обращению, недоумённо заскрежетал. Преступник оставался невозмутим. Игнорируя протест механического животного, спрятал его под пиджак и стремительно покинул квартиру Соломона.

Грабитель не заметил, как из парадной за ним вышел Данька и неспешно двинулся следом, не вынимая рук из карманов и насвистывая «Лимончики».

Фалехов заказал себе стакан тёплого молока и теперь пил его маленькими глотками.

Он уговорил Соломона устроиться для беседы на террасе Приморского бульвара, откуда хорошо был виден порт и за ним – море, серое ещё и недоброе в апреле.

Похолодало, ветер уносил со столов салфетки и вырывал зонтики из рук неосмотрительных девушек. Но Фалехов, будто не чувствуя ветра и холода, снял плащ и перекинул через руку. Соломон и раньше замечал за Фалеховым подобное: иногда Фалехов словно бы стеснялся своей правой руки, кисть которой в любое время года была обтянута перчаткой. Такой внезапной и обыкновенно кратковременной застенчивостью Фалехов обезоруживал собеседников. Соломон остался равнодушен к этому жесту.

Фалехов был бледен. Высокий лоб куплетиста портила вертикальная морщина, которая выдавала его напряжённое состояние.

Соломон рисовал на салфетке.

– Что вы рисуете? – заинтересовался Фалехов, и Соломон продемонстрировал ему городской пейзаж – схематичный, но вполне узнаваемый: из крон каштанов поднимался купол оперного театра. Лицо Фалехова сделалось равнодушным, морщина на лбу разгладилась. Фалехов закурил папиросу.

– Туманский был ваш друг. – Фалехов сощурился и внимательно смотрел на Соломона. – И мне он был не чужой человек.

Соломон кивнул. Фалехов продолжил:

– Туманский делал большое дело. Нельзя, чтобы теперь всё пропало.

– Вы говорите за ракету? – уточнил Соломон.

Фалехов кивнул и нервно оглянулся по сторонам.

– Именно.

– Что ей сделается, – сказал Соломон. – Ракета – она не человек.

– Никак нельзя, чтобы ракета досталась коммунарам. – Фалехов по артистической своей привычке все слова произносил очень чётко и раздельно.

– Отчего же?

Куплетист, не видя в Соломоне сочувствия, отвечать не стал, потушил папиросу и в один глоток допил молоко.

Разговор не ладился. Некоторое время помолчали.

– Соломон, не будемте темнить. У меня к вам простое дело. Продайте мне кота.

– Кота Туманского?

– Его. Василия. Вам он совершенно ни к чему, вреден даже. Скоро здесь появятся коммунары, и такие коты пойдут под пресс вместе со своими хозяевами. А я увезу его. Хоть бы и в Германию.

– Что вам с того кота? Пусть себе идёт под пресс, не жалко. Животное вредное, да и кряхтит препаршиво, – равнодушно ответил Соломон, несколькими уверенными штрихами дорисовывая на салфетке рядом с оперой весьма точный портрет Фалехова.

Но куплетист не смотрел больше на салфетку. Фалехов нервничал всё заметнее, то и дело оглядывался на бульвар, точно высматривая кого-то. Он отвечал Соломону принуждённо, видно было, что разговор тяготит его, но что неприятное это дело он намерен довести до конца. Фалехов сказал: