пассажиры парома Кале – Дувр, – воспоминания Юмико, развешенные на бельевых верёвках.

Блеклые, скучной расцветки воспоминания о жизни Юмико в Англии. Замершие и пустые, как ржавый брегет, оставшийся от мужа.

Многоцветие мелких лоскутов из детства и юности Юмико. Из странной, страшной и яркой жизни в Нагасаки. Юмико снимает их с верёвок, складывает в бельевую корзину, и воспоминания непокорно бьются в её слабых руках, как маленькие флаги реют на ветру.

Все, кроме одного. Красный лоскут исчез.

Красный лоскут – три дня, таких сладких, таких горьких. Три счастливых ночи с капитаном-французом, и его голос – рваный, хриплый.

Помимо воли Юмико трогает старый шрам на шее.

Три ночи любви и сорок лет воспоминаний о ней.

Красный лоскут исчез.

Юмико медленно опускается на камни, заглядывает в бельевую корзину. По одному достаёт их – цветные обрезки солнечных японских дней. Синее небо, лепестки гортензии, старый гобан её отца, тёплые руки матери. Безумные портовые кабаки, джига и ром. Юный матрос, первый поцелуй, бумажный фонарик под Окулярным мостом.

Без красного лоскута всё это ей ни к чему.

Ветер рвёт воспоминания из рук, и Юмико разжимает пальцы. Долго смотрит, как летят они над морем цветными чайками, растворяются в вечерних сумерках.

На чердаке, в пыльном углу, среди рваных коробок и истлевших книг, довольно урчит кошка Белка. Рядом, на тёплом красном лоскутке, прижавшись друг к другу, спят котята. Им снится Марсель.

Пройти следует мимо сиротского дома, мимо ателье старого Шойла, но не слишком далеко. Ещё не видна знаменитая краснокирпичная громадина, где издавна помещалось ремесленное училище; ещё не слышен грохот трамваев, а уже пора убавить шаг и повернуть направо. Неприметная арка ведёт в самый обыкновенный двор, каких в городе несчётно. Тут не нужно спешить, как не спешил никогда Соломон.

Ни за что с первого взгляда не разглядеть вам вывеску, некогда голубую с белыми буквами, теперь же – неопределённейших цветов; вывеску, из которой грамотному человеку становится ясно, какой замечательный и необходимый в культурном обществе специалист был наш Соломон. Вывеска эта помещается на двери, и её невозможно прочесть, не спустившись прежде по пятнадцати кирпичным ступенькам. Заглавными буквами и теперь написано на ней всё то же: «НАСТРОЙЩИК». И ниже буквами помельче: «Подержанный инструмент».

Внутри сейчас мало что сохранилось. На стене слева от двери – старая афиша театра «Прожектор», на которой карикатурно изображены собаки, играющие в карты. Справа – рукомойник и узкая скамейка. Над дверью медный колокольчик. Два колченогих, заросших паутиной табурета в центре комнаты.

Но что тут было прежде! Всю левую стену загораживало чёрное пианино. На нём имелась табличка, вравшая, будто инструмент этот был создал лично бельгийцем Лихтенталем. Дальше: открытый шкап со скрипками и валторнами, специальная тумба с инструментами, ключами и камертонами. Справа – рабочий стол, он же верстак, с разнообразными тисками, держателями, измерительными приборами, колбами, ящичками и другими приспособлениями, которые скорее уместны в мастерской алхимика.

За этим самым столом сидел Соломон вечером восьмого апреля, о котором теперь пойдёт речь.

Похоронили Туманского. Город был сер и мрачен, словно тоже прощался с Мойшей. На Соломоне и вовсе лица не было.

После похорон Соломон успел ещё зайти на квартиру Туманского и забрать у хозяйки кота. Теперь кот скрипел суставами этажом выше, у Муси Лазаревны. Кот был временно оставлен там Соломоном, чтобы своим скрипом и кряхтением не мешал думать.

Соломон держал в руках газету, но текста не видел.

Похоронили Туманского, а вместе с ним – всё привычное мироустройство, сам порядок лёг в землю.

И половина жизни Соломона. И половина его сердца.

Меланхолические размышления Соломона текли без всякого русла и системы, он вспоминал недавние события и далёкие, живых людей и давно ушедших. Всё, всё было в прошлом. Сейчас только, со смертью Туманского, Соломон осознал окончательно, что будущего нет. И мысль эта грызла его изнутри.

От этого грызения Соломона отвлёк визитёр.

Никто не знал, откуда явился этот человек. После, конечно, придумали, что пришёл он от Старого Базара, картинно прихрамывая и правой рукой опираясь то и дело о шершавый кирпич стен. Человек вошёл в каморку и в жизнь Соломона внезапно и даже с грохотом. Весь он был мят, пылен и подозрителен. Правда, наблюдательному Соломону не удалось изучить посетителя как следует. И вот почему: едва распахнулась дверь и коротко звякнул колокольчик, как человек рухнул на пол, гулко и неуклюже. Так это выглядело, точно он держался только одной мыслью – добраться до спасительного подвала настройщика, чтобы найти здесь свой покой.

Соломон отложил газету в сторону и поверх очков поглядел на вошедшего – теперь уже лежащего.