с его ладони, и Люк принялся рассматривать сухожилия с таким видом, как будто это вовсе и не его рука, а какого-нибудь трупа из анатомички, который мы резали и зашивали. Объяснил мне, каким швом соединить концы разрезанных сухожилий, не задев соединительную ткань, — чтобы, когда я зашью рану, кожа на ладони не натягивалась слишком туго. Потом что-то еле слышно зашептал и успокоился: принялся читать стихотворения, перечислять названия химических веществ и все кости человеческого тела, потом перевел взгляд на дверь, улыбнулся, словно увидел старого друга, и погрузился в транс.

Я его обманул. В ту самую минуту, когда давал ему обещание, я уже знал, что нарушу клятву. Я выждал немного, коснулся его руки, убедился, что он без сознания, позвал медсестру, и мы дали ему наркоз.

Оперировал я два с лишним часа. Не буду утомлять Вас подробностями операции, признаюсь лишь со стыдом: я сделал все, что в моих силах, но этого было недостаточно. Люку нет равных в точности, смелости и мастерстве, и делай эту операцию он сам, через год никто бы и не догадался, какой серьезной была рана. Я наложил швы, Люка привели в сознание, он почувствовал, как в горле саднит от трубки, и сразу же понял, что к чему. Если бы только был в силах, он придушил бы меня в тот же миг.

В больнице он провел еще два дня. Посетителей не принимал. Настоял на том, чтобы сняли повязку и дали ему осмотреть мою работу. Слепой ребенок заштопал бы лучше, сказал он, но хотя бы все чисто и нет заражения. Когда он достаточно окреп, чтобы вернуться домой, на Пентонвилль- роуд, я поехал с ним; тогда-то мы и обнаружили на коврике у двери Ваше письмо.

И вот что я Вам скажу: то, что не сделал нож, сделали Вы. Люк уничтожен: Вы потушили в нем свет! Вы разбили вдребезги окна!

Три недели прошло, а добрых вестей нет как нет. Сухожилия, которые приводят в движение указательный и средний палец, сильно укоротились, пальцы согнулись так, что ладонь скрючилась. Быть может, нам удалось бы хоть отчасти вернуть пальцам подвижность, если бы Люк делал необходимые упражнения, но он потерял надежду. После Вашего письма в нем что-то надломилось. Он безразличен. Ничего не хочет. Глаза у него как у собаки, с детства забитой хозяином, мне случалось такое видеть не раз.

Разумеется, второе Ваше письмо полно сочувствия, но Вы же его знаете, так почему же было не оставить Вашу жалость при себе?

Больше я Вам писать не стану, разве что он сам меня попросит.

Он писать не может. Не может держать перо.