он пользовался популярностью, которой, впрочем, не добивался и которая ничуть ему не льстила. Видимо, им нравился его высокий рост, язвительность и острый ум, о котором теперь осталось лишь воспоминание. Тот Эдвард, что упал в тени собора, был ничуть не похож на молчуна, которого знала Марта. Тот, другой, все время над чем-то смеялся, отличался вспыльчивым, но отходчивым нравом. А поскольку сам ни на кого злобу не таил, то не мог и представить, чтобы его легкомысленные насмешки кого-то ранили. Но они ранили, причиняли боль.

— Это были всего лишь шутки, — сказал он. — Мы ничего такого не имели в виду. Нам казалось, он даже не обижался. Поди его пойми, этого Холла. Вид у него всегда был несчастный, так что с того?

— Холла? — спросила Марта.

— Сэмюэла Холла. Сэмом мы его никогда не называли. Это о чем-нибудь да говорит, правда?

«Он даже не обижался», — сказал Бертон, но, рассказывая об этом Марте, почему-то вспыхнул от стыда. Сэмюэл Холл, которого Господь обделил и остроумием и красотой, приходил на службу в унылом буром пальто за минуту до начала рабочего дня и уходил через минуту после конца. Холл был обидчив, прилежен и абсолютно незаметен. Но сослуживцы лезли к нему с замечаниями, пусть и безобидными, пытались его растормошить, а зачинщиком неизменно был Эдвард.

— Меня его понурый вид всегда забавлял. Понимаете? Невозможно было относиться к нему всерьез. Если бы он окочурился за столом, мы бы все покатились со смеху.

А потом унылый Сэмюэл Холл, чьи мутные глазки с обидой смотрели на мир из-за стекол очков, влюбился. Сослуживцы встретили его в мрачном баре возле набережной. Подумать только, он смеялся, и пальто на нем было не бурое, как всегда, а светлое, он целовал ручку какой-то женщине, и та не возражала. В мире не было зрелища уморительнее и абсурднее — в этом тусклом баре с теплым пивом. Бертон уже не помнил, что именно говорил и кому, но в какую-то минуту вдруг оказалось, что он обнимает эту смущенную женщину и целует с деланой галантностью, в которой сквозила насмешка.

— Я не имел в виду ничего дурного, мне хотелось лишь позабавить товарищей. В тот вечер я пошел домой и сейчас уже даже не вспомню, в каком именно баре был.

Всю следующую неделю стол Холла пустовал, но никому из сослуживцев и в голову не пришло поинтересоваться, куда он подевался и что с ним сталось. Они и подумать не могли, что он сидит в тесной своей комнатушке с одним-единственным стулом и что все обиды, копившиеся в душе Холла, как реальные, так и воображаемые, вылились в жгучую ненависть к Эдварду Бертону.

— Я остановился у собора Святого Павла, меня всегда удивляло, как же держится купол, — а вас? На ступеньках сидели черные птицы. Помню, в детстве меня учили, как определять, ворон это или грач: если птица одна — то ворон, если много — то грачи. Вдруг на меня кто-то навалился. По крайней мере, так мне показалось, — показалось, что кто-то споткнулся и упал на меня. «Смотри, куда идешь!» — сказал я, поднял глаза и увидел, что это Сэмюэл Холл. Он даже на меня не взглянул, просто убежал прочь, как будто опаздывал, а я его задержал.

Бертон пошел дальше, однако на него вдруг навалилась чудовищная усталость. Рубашка промокла. Он приложил к ней ладонь и обнаружил кровь. Тут неожиданно наступила ночь, он лег на ступени собора и уснул.

В комнате стоял полумрак, Бертон протянул руку и зажег лампу. В ее мягком свете Марта увидела, что от смущения и стыда Эдвард отвернулся от нее, на его худом скуластом лице горел румянец.

— Вина и расплата тут ни при чем, — сказала Марта. — Мир устроен иначе. Да получи мы все по заслугам… — она осеклась. Ей казалось, что он сделал ей подарок, который легко сломать. Между ними что-то изменилось, и теперь она обязана ответить ему откровенностью на откровенность. — Ведь без этого не прожить, — продолжала она, — я имею в виду, чтобы никого не обидеть. Этого не избежать, разве только от всех спрятаться и никогда ничего не делать и не говорить.

Ей хотелось, со своей стороны, тоже раскрыть ему душу, она попыталась припомнить за собой вину, и на ум ей тут же пришел Спенсер.

— Да получи мы все по заслугам, меня бы тоже не минула кара, — призналась Марта. — И куда худшая, чего уж там, нож в сердце — меньшее из зол. Вы не ведали, что творили, но я-то прекрасно знала и знаю, а все равно делаю!

И она рассказала молчаливому собеседнику о мужчине, который ее любит («Он полагает, что ему удается это скрывать, но это еще никому никогда не удавалось…»), о его робости, о том, как он увлекся добрыми делами, потому что хотел помочь и вдобавок сделать ей приятное.

— Спенсер неприлично богат, просто неприлично, у него такое состояние, что он сам не знает, скольким владеет! Если я позволяю ему себя любить и притворяюсь, будто могу ответить на его чувство, и от этого он сделает что-то хорошее — что ж тут дурного? Неужели разбитое сердце — слишком высокая цена за лучшую жизнь для горожан?

Бертон улыбнулся и поднял руку:

— Отпускаю вам грехи.

— Спасибо, святой отец, — рассмеялась Марта. — Вот что мне всегда нравилось в религии: получил отпущение — и греши себе снова. Что ж, мне пора идти, — она указала на темнеющее небо за окном, — а то опоздаю на поезд.

На прощанье Марта еще раз пожала Бертону руку, а он притянул ее к себе и поцеловал, и она впервые увидела, что когда-то в этих длинных пальцах и вытянутых под одеялом ногах таилась жизненная сила.