«Благослови тебя Бог!» — имея в виду и сестру Фрай, и пациента, и того, кто его так вовремя ранил. Надел пальто, похлопал по карманам, но все деньги он потратил на вино, так что на кэб не осталось. Гаррет расхохотался и милю до больничных ворот бежал во всю прыть, окончательно стряхнув ночную хмурь. Его уже ждали. В дверях палаты, загородив собой почти весь проем, стоял пожилой хирург с бородой, формой и цветом напоминавшей садовую лопату. Рядом с ним топтался взволнованный Спенсер, примиряюще поднимая руки и то и дело показывая хирургу записку, которую, как догадался Люк, ему явно прислала сестра Фрай. Дверь за спиной хирурга открылась и тут же закрылась, но Гаррет успел заметить чьи-то длинные худые ноги под белой простыней.
— Доктор Гаррет, — хирург потянул себя за бороду, — я знаю, о чем вы думаете, но это невозможно, поймите вы, невозможно.
— Разве? — так кротко ответил Люк, что Спенсер испуганно попятился: уж он-то прекрасно знал, что в друге нет ни капли кротости. — Как его зовут?
— Я этого не допущу. Нет, и все. С ним родственники, дайте бедняге умереть спокойно. Я так и знал, что кто-нибудь за вами пошлет! — Он ломал руки. — Я не позволю вам покрыть нашу больницу позором! С пациентом сейчас мать, она разговаривает с ним с тех самых пор, как пришла, не умолкает ни на минуту.
Гаррет шагнул к хирургу, почувствовал исходивший от него едкий запах, похожий на луковый, и утешительный запах йода.
— Как зовут пациента, Роллингс? — повторил он.
— А вам к чему? Когда я узнаю, кто за вами послал… не пущу. Даже не думайте. Никому еще не удавалось зашить такую рану и спасти пациента. И получше вас пытались, да не сумели. Он человек, а не игрушка! Это вам не на трупах упражняться! Подумайте о репутации больницы!
— Роллингс, дорогой мой, — слишком учтиво произнес Гаррет, и Спенсер вздрогнул, — не пытайтесь меня остановить, у вас все равно ничего не выйдет. Если родственники согласятся на операцию — а они согласятся, потому что положение безвыходное, — я проведу ее бесплатно. И никакой особой репутации у больницы не было — до меня!
Роллингс переступил с ноги на ногу — казалось, ему хотелось раздаться во все стороны, заполнить собой дверной проем, обратиться в сталь. Он побагровел, и Спенсер шагнул к нему, испугавшись, что Роллингса хватит удар.
— Речь не о правилах, — наконец произнес старший хирург, — а о жизни пациента! Это невозможно, вы погубите
Гаррет не шелохнулся, однако в тусклом коридоре казалось, что он становится не то чтобы выше, но массивнее и плотнее. Самообладания он не утратил, в нем словно пульсировала огромная, с трудом сдерживаемая энергия. Роллингс привалился к стене, поняв, что проиграл. Гаррет бросил на него почти сочувственный взгляд и торопливо шагнул в маленькую, безупречно чистую и светлую палату. Там пахло карболкой после дезинфекции и лавандой от носового платка в руках женщины, сидевшей возле раненого. Время от времени она наклонялась к пациенту под белой простыней и доверительно шептала на ухо: «Не волнуйся, на работу мы пока ничего не сообщали, ты ведь скоро поправишься».
Морин Фрай в жестко накрахмаленном платье и тонких резиновых перчатках отдернула хлопковую занавеску, чтобы впустить в палату закатное солнце, обернулась и сдержанно кивнула вошедшим. Если она и слышала громкий спор за закрытой дверью, то виду не подала.
— Доктор Гаррет, доктор Спенсер, добрый день, — проговорила она. — Вам, конечно же, нужно подготовиться к осмотру. Пациент чувствует себя хорошо.
Она протянула Спенсеру карточку, на которой было отмечено, что давление у больного низкое, а температура высокая. Ни Гаррета, ни Спенсера ее слова, разумеется, не обманули: это было сказано, чтобы не напугать мать больного. Разумеется, пациент чувствовал себя отнюдь не хорошо и шансов у него не было.
— Его зовут Эдвард Бертон, — продолжала сестра, — двадцать девять лет, жалоб на здоровье нет, служит в страховой компании «Пруденшл Иншуренс». На него напали, когда он возвращался домой, в Бетнал-Грин. Пациента обнаружили на ступенях собора Святого Павла.
— Эдвард Бертон, — произнес Люк и обернулся к лежавшему под простыней больному.
Тот был так худ, что казалось, будто под белой тканью никого нет, но высок: плечи и ступни торчали наружу. Между острыми ключицами дрожала ямка. «Словно мотылька проглотил», — подумал Спенсер, и его затошнило. Яркий румянец заливал скуластое лицо в россыпях родинок, белый, с ранними залысинами лоб усеивали бисерины пота. Пациенту могло быть как двадцать, так и пятьдесят, и, пожалуй, никогда еще он не выглядел таким красивым, как сейчас. Он был в сознании и дышал так сосредоточенно, точно годами оттачивал этот навык. Больной внимательно слушал мать и, когда она умолкала, вставлял замечания — почему-то о воронах и грачах.
— Еще несколько часов назад он прекрасно себя чувствовал, — сказала мать, будто извиняясь за то, что им не удалось застать больного в лучшие минуты и теперь они уйдут разочарованными. — Ему наложили повязку. Покажете им?
Сестра Фрай приподняла тонкую руку больного и простыню. Спенсер увидел большую квадратную повязку, которая закрывала левый сосок и спускалась на несколько дюймов ниже. Ни крови, ни нагноения, словно повязку наложили просто на спящего.
— Когда его привезли, он был в сознании, — пояснила мать. — Разговаривал. Его перевязали. Крови почти не было, да и вообще ничего такого. Потом его перевели сюда, с глаз долой, и забыли о нас. Бедняжка весь измучился. Почему к нам никто не пришел? Почему не дают забрать его домой?
