Блэкуотера, — не давало ей покоя. Кора чувствовала, что в Олдуинтере ее что-то ожидает, но кого она ищет — живого ли, мертвого, — сама не знала. Часто она корила себя за наивность: ну откуда в Эссексе взяться живому ископаемому! Но если Чарльз Лайель допускал мысль о том, что кто-то из доисторических животных мог выжить, то какие у нее основания сомневаться? Ведь и кракен считался мифическим чудовищем, пока преподобный Мозес Харви не обнаружил на берегу в Ньюфаундленде гигантского кальмара и не сфотографировал его в жестяной ванне. И кто знает, что таится в глинистой почве Эссекса у нее под ногами! Кора ходила гулять, возвращалась в грязном пальто, с мокрым от дождя лицом, и повторяла: «Мэри Эннинг ни о чем не подозревала, пока ее собака не погибла под обвалом. Так почему бы и мне тоже не сделать открытие здесь и сейчас?»

О пустующем сером доме на краю луга ей сообщила Стелла Рэнсом. Она приезжала в Колчестер за отрезами синей материи.

— Быть может, когда вам надоест в Колчестере, вы приедете в Олдуинтер? — предложила она. — Гейнсфорты вот уже несколько месяцев ищут жильцов, но кто поедет в наше захолустье, разве что какие-нибудь чудаки! А дом хороший, с садом, к тому же скоро лето. Наймете Бэнкса, он возьмет вас с собою в море, а здесь, на Хай-стрит, вы своего змея уж точно не найдете! — Стелла взяла Кору за руку и добавила: — И мы вам будем очень рады. Джоанна скучает по Марте, Джеймс скучает по Фрэнсису, и все мы скучаем по вам.

— Я всю жизнь мечтала научиться ходить под парусом, — улыбнулась Кора и пожала маленькие ручки Стеллы. — Вы ведь познакомите меня с Гейнсфортами и замолвите за меня словечко? Боже мой, Стелла, какие у вас горячие руки! Снимайте же пальто и расскажите, как вы себя чувствуете.

Фрэнсис, в последнее время облюбовавший место под столом, с удовольствием слушал их разговор: в Колчестере он обрел обширные владения и был готов обрести новые. Скудный запас городских сокровищ (яйцо чайки, которое выдул, а скорлупу сохранил, серебряная вилка из-под развалин дома на Хай-стрит — Тейлор разрешил ее забрать) он исчерпал и разделял материнскую уверенность в том, что на болотах Блэкуотера их ждет что-то интересное. Фрэнсис чувствовал, что повзрослел за те несколько месяцев, что прошли со дня смерти отца. Кора с Мартой уже не пытались ни ласкать его, ни баловать, да ему этого никогда и не хотелось. Он давным-давно оставил привычку среди ночи или на рассвете появляться на пороге материнской спальни или стоять у окна и теперь сам даже не помнил, зачем так делал, — знал лишь, что необходимость в этом исчезла. Он стал более спокойным, молчаливым и кротко сносил поездки в Олдуинтер. Сыновья священника относились к нему свысока, но дружелюбно, и это его совершенно устраивало. В те два раза, что они встречались, мальчишки гуляли на лугу и за все время обменялись от силы дюжиной слов.

— Олдуинтер, — произнес Фрэнсис, оценивая длину слова. — Олдуинтер.

Ему понравились эти четыре слога и нисходящая интонация. Мама опустила глаза, посмотрела на него с облегчением и спросила:

— Ты не против, Фрэнки? Ну, значит, решено.

Люк Гаррет перебрал дешевого вина и крепко спал, когда его разбудил шум под окном на Пентовиль-роуд и стук в дверь. Мальчишка прибежал с запиской и теперь торчал на пороге, дожидаясь ответа. Гаррет развернул сложенный лист бумаги и прочитал:

От радости Гаррет издал такой вопль, что мальчишка вздрогнул, понял, что чаевых ему не видать, и смешался с толпой. Из всего персонала больницы (Спенсер, разумеется, не в счет) сестра Морин Фрай была самым верным товарищем и наперсницей Люка. Ни скальпель, ни иглу ей взять в руки так и не довелось, так что в яростно честолюбивом и целеустремленном Гаррете она видела в некотором роде воплощение своей несбывшейся мечты. Долгие годы службы, незаурядный ум и непробиваемое спокойствие, защищавшие Морин от высокомерия мужчин-врачей, превратили ее в несокрушимую, словно одна из стен, опору больницы. Гаррет привык к ее почти безмолвному присутствию в операционной и даже подозревал — хотя и не мог сказать наверняка, а значит, и поблагодарить Морин, — что именно благодаря ее поддержке ему разрешали проводить операции, которые в противном случае сочли бы чересчур опасными. И самой опасной из них была эта: ни одному хирургу еще не удавалось зашить рану в сердце. Такая операция считалась непосильным делом, о ней говорили только в романах и легендах, словно эту задачу поставила какая-то жестокая богиня, умилостивить которую не было надежды. Меньше года назад один из самых многообещающих эдинбургских хирургов решил, что сумеет удалить пулю из груди солдата, но пациент умер на столе, а врач, вернувшись домой, от горя и стыда застрелился. (Метил, разумеется, в свое сердце, но рука дрогнула, он промахнулся и в конце концов скончался от заражения крови.)

Но Люк Гаррет ни о чем таком не думал, стоя на залитом солнцем пороге дома. Он прижал записку к груди и, к недоумению прохожих, прокричал: