— Не только разум — чего он стоит по сравнению с душой! — но и свободу. Иногда я думаю, что меня покарают за это, но я знаю, каково наказание, я сумею его вынести…

Преподобный не понял, о чем она, но спросить побоялся. Тут вошла Джоанна и встала в нефе; звонари за ее спиной тянули за веревки, и с улицы в церковь долетал тихий благовест.

— Я вас представлял совсем иначе, — повторил преподобный.

— Да и я вас, — откликнулась Кора, стараясь выдержать его взгляд, но вдруг оробела. Она подумала, что воротничок наделяет его не большей властью, чем фартук — кузнеца, но даже кузнец — хозяин в своей кузнице. — Я думала, вы окажетесь толстым и важным, Стелла — болезненной и тощей, а ваши дети — до отвращения благочестивыми!

— «Благочестивыми»! — повторил Рэнсом с улыбкой. — По утрам тянутся в церковь, источая набожность, и наперегонки рвутся к Библии.

Тут Джоанна преклонила колена перед алтарем и трижды перекрестилась (ее школьная подруга была католичкой, и Джоанна завидовала католическим ритуалам и четкам). На девочке было белое платье, голову, будто нимб, обвивала коса, а губы она поджала так, что их почти не было видно, — ни дать ни взять святоша. Кора и Уилл весело переглянулись и снова покатились со смеху.

— Никак не могу найти свой молитвенник, — с достоинством произнесла Джоанна. Девочка не поняла, почему над ней смеются, и на всякий случай решила обидеться.

Кора и Уилл расхохотались еще громче, но тут пришли прихожане и застали преподобного врасплох. Он вышел на крыльцо приветствовать паству. Кора, точно расшалившаяся школьница, пыталась раз-другой поймать его взгляд, но тщетно: мысли Уилла были уже далеко. Скамья со змеем стояла в темном углу, где Кору никто не видел, покидать прохладную тихую церковь ей не хотелось, и она решила посидеть еще немного.

Паства в деревеньке подобралась сердечная и веселая, Коре даже показалось, будто она присутствует на празднике, — а может, прихожане бодрились перед лицом общей угрозы. На Кору никто не обращал внимания, и она слышала, как они перешептывались о змее, напасти и о том, что видели в ночь перед полнолунием, когда луна была красной; какие посевы не взошли; кто еще подвернул ногу. Молодой человек, чей черный костюм и мрачный вид сделали бы честь самому Рэнсому, протягивал руку к каждому, кто проходил мимо его скамьи, и говорил, что настали последние времена и близится Судный день.

Колокольный звон затих, прихожане замолчали, и Уильям взошел на кафедру. Коре показалось, что преподобный чем-то смущен. Когда он с Библией под мышкой поднимался по ступенькам, дверь распахнулась и на пороге показался Крэкнелл. Тень его на полу церкви была такой длинной и темной, вдобавок от старика так резко пахло грязью и сыростью, что какая-то женщина, позабывшая дома очки, воскликнула: «Это змей!» — и прижала сумочку к груди. Старик, очевидно наслаждаясь произведенным впечатлением, помедлил на пороге, пока все головы не обернулись к нему, после чего прошел к переднему ряду скамей и уселся, скрестив на груди руки. Поверх обычного замшелого пальто он натянул еще одно, с длинным рядом медных пуговиц и меховым воротником, по которому в панике метались уховертки.

— Доброе утро, мистер Крэкнелл, — произнес Уилл, которого появление старика, похоже, ничуть не удивило, — доброе утро всем собравшимся. «Обрадовался я, когда мне сказали: “Пойдем в дом Господень”».[30] Усаживайтесь поудобнее, мистер Крэкнелл. Мы начнем со сто второго псалма — я знаю, вы его любите. Нам не хватало вас и вашего голоса.

Уилл взошел на кафедру и закрыл дверцу:

— Давайте встанем.

Крэкнелл нахмурился, ему не хотелось вставать и подпевать, но у него и правда был приятный тенор, который нравился прихожанам, да и мелодия брала его за душу. Раз уж он все равно нарушил клятву, что ноги его не будет в храме в знак протеста против воли Господа, то можно пойти до конца. Потеряв несколько дней назад Гога (бедная коза на боку, закатив в ужасе желтые глаза-щелочки; такой он ее и нашел, причем на теле страдалицы не было ни царапины), Крэкнелл дал новый зарок. Он верил, что напасть — не досужая болтовня и не обман зрения, а чудовище из плоти и крови, которое каждую ночь подкрадывается все ближе к деревне. Вот только утром Бэнкс сообщил ему, что видел, как под водой у самой поверхности скользила черная тень, а вчера в Сент-Осайте средь бела дня утонул мальчишка. Крэкнелл понятия не имел, за какие такие грехи Господь решил покарать их деревеньку, но в том, что это Божья кара, ничуть не сомневался; и если его преподобие не намерен призвать грешников к покаянию, то он это сделает сам.

К счастью для преподобного Рэнсома, Крэкнелл выбрал место, куда падало солнце, и от весенней жары старика так разморило в двух пальто, что вскоре он задремал, прерывая молитвы храпом и бормотанием.

Из своего темного угла Кора наблюдала, как прихожане склоняли головы во время молитвы и вставали, чтобы спеть псалом, с улыбкой глядела на малышей, которые, опершись на мамино плечо, тянули ручки к сидевшим позади детям, следила, как менялся голос преподобного, когда от молитвы переходили к песнопениям. Возле нее на стене висела обшарпанная табличка с надписью: «Дэвид Бейли Томпсон, певчий, 1868–1871, мир его праху». Забавно, подумала Кора, это годы жизни или он три года пел в церковном хоре? Паркет в церкви был уложен елочкой, светлое дерево блестело, а у ангелов на витражах были крылья точь-в-точь как у соек. Второй псалом растрогал Кору: то ли мелодия, то ли знакомые с детства строки коснулись раны, которая, как она полагала, давным-давно зарубцевалась, и она расплакалась. Носового платка у нее не было, потому что она никогда не брала их с собой; какой-то малыш с удивлением увидел ее слезы, ткнул маму локотком, та оглянулась, ничего не заметила и отвернулась. Слезы лились не переставая, а вытереть их