макушке поредели сильнее, чем она помнила, и ее охватила неожиданная, незнакомая нежность. Она вдруг взглянула на него не как на отца, с которым так сроднилась, что почти не думала о нем, а впервые осознала, что ему тоже бывает страшно и горько, что он тоже на что-то надеется, чему-то радуется, от чего-то страдает. Это ее тронуло, и она, как прежде, уселась, скрестив ноги, рядом с отцом на причале, подтянула к себе сеть и принялась ловко ее перебирать. Нащупав дыру, сказала:

— Давай заделаю.

Раньше она ненавидела это занятие: от него перепонки между пальцами трескались и болели, когда в них попадала соль, — но руки поймали привычный ритм, и это успокаивало.

— Прости, что я сбежала, — проговорила Наоми, связывая порванные нити, и отвернулась, чтобы не смущать плачущего отца. — Мне было страшно, но сейчас все хорошо. И кстати, — она застегнула ему пальто, — я сама заработала кое-какие деньги! Пошли домой, поможешь мне сосчитать.

К середине дня морской туман снова сгустился и, с востока подобравшись к Олдуинтеру, переползал через подоконники, копился в канавах и ямах, приглушал звон колоколов церкви Всех Святых. Кора тревожно мерила луг шагами, поглядывала на солнце и видела на нем темные пятна бушующих бурь. «Кому же мне признаться, как не ему? — думала она. — Кто еще поверит, если я расскажу о том, чего быть не может?»

— Я устала, — сказала Стелла в голубой комнате, — лягу посплю.

Игравшие в уголке Джеймс и Джон равнодушно подняли глаза и снова уткнулись в карты, довольные, как зверушки, вернувшиеся в родную нору. Джоанна, которая несколько раз перечитала параграф о Ньютоне, но не чувствовала себя умнее ни на йоту, заметила, что материн лоб влажно блестит, что к нему прилипли волосы, и испугалась. Стелла, не растерявшая былой проницательности, поманила к себе дочь и пояснила:

— Я знаю, что ты все видишь, Джоджо, — ты видишь то, чего они не видят. Но мне хорошо. Пока вас не было и в доме было тихо, я порой ловила себя на мысли, что никогда еще мне не было лучше. Веришь? Я не отреклась бы ни от одного часа моего страдания, потому что оно меня возвысило, оно указало мне путь! — Она расправила подол платья, принялась перебирать свои сокровища — синие раковины мидий, осколки стекла, билеты на омнибус, веточки лаванды — и бросать их одно за другим в складки ткани. — Здесь нужно прибрать, — Стелла обвела взглядом комнату, — принеси-ка мне все это сюда, Джо, — вон те пузырьки, там, все камешки, ленты. Хочу забрать их с собой.

Уилл в кабинете положил рядом с письмом Коры чистый лист бумаги, но не мог себя заставить взяться за перо. «Не нужно терзаться», — писала она, как будто можно отмахнуться от чувства вины. Нет, ей не понять, куда там! Она порвала все связи, ей и невдомек, что его терзает не мысль о проступке, но ощущение, что он своими руками нанес вполне зримую рану самому близкому человеку: взял молоток и вогнал гвозди глубже в ступни и ладони, сорвал ветку ежевики и обмотал вокруг головы Стеллы. «Я первый из грешников», — подумал он и поймал себя на том, что это гордыня, а значит, еще один грех вдобавок ко всем остальным. Он подумал о Коре, и она тут же встала у него перед глазами: веснушки на скулах, пристальный взгляд серых глаз, прямая осанка, царственный вид даже в потрепанном пальто, — и на миг его ослепил гнев (вот вам пожалуйста: еще один грех, прибавьте к прочим, запишите на мой счет!). С той минуты в самом начале года, как распечатал конверт с письмом от Эмброуза, он почувствовал, что ветер меняется и надо было застегнуть пальто на все пуговицы и закрыть окна, а не подставлять лицо сквозняку. Но ведь, как ни крути, речь шла о Коре (он произнес ее имя вслух), о Коре, которая с первого же рукопожатия стала ему как родная, — нет, даже раньше, с того случая, когда они барахтались в грязи, — которая радовала и приводила в бешенство, которая была эгоистична и щедра, которая подшучивала над ним как никто и никогда, о Коре, которая только при нем не стыдилась плакать! Гнев утих, и он вспомнил, как прижимался губами к ее животу, какая теплая у нее кожа, какая нежная, как по-звериному естественна она была. Ни тогда, ни сейчас он не чувствовал, что согрешил, — это была благодать, подумал он, благодать, дар, которого он не искал и который не заслужил!

«Долго ли Вы еще сидели в темноте под каштанами, когда я ушла?» — писала она, и он действительно задержался там надолго: спустился к устью реки, к черному остову Левиафана, и смотрел на воду, страстно желая, чтобы из глубины выплыл змей и поглотил его, точно Иону. «При реках Эссекса, там сидел я и плакал», — подумал он. Наверху тихонько закрылась дверь Стеллиной комнаты, и кто-то прошел по площадке. Сердце его болезненно сжалось: там была Стелла, его любимая яркая звезда, грозившая вот-вот угаснуть, вспыхнув напоследок, и он боялся, что после ее ухода останется черная дыра, в которой он сгинет. Ему хотелось подняться к ней, лечь рядом с ней на кровать, заснуть, и чтобы Стелла, как прежде, прижималась к его спине, но теперь это было немыслимо: она постоянно хотела быть одна, писала что-то в голубой тетради и не сводила глаз с чего-то, видимого лишь ей. Уилл сидел в темном кабинете, не в силах ни помолиться, ни написать ни строчки, смотрел на красное солнце и думал: интересно, любуется ли Кора закатом?

В доме на другой стороне луга Фрэнсис Сиборн сидел, скрестив ноги, и смотрел на часы. Карманы его были битком набиты голубыми камешками, так что, как ни старайся, сесть удобно не получилось бы. Мама рассеянно слонялась по дому, не находя себе места, иногда заходила взглянуть на сына и, не говоря ни слова, целовала его в лоб. В руках у Фрэнсиса была записка от Стеллы Рэнсом с четкими указаниями, написанными синими чернилами, и рисунком, который его пугал, хотя и радовал глаз красотой. Мальчик складывал и снова разворачивал записку. Минуты тянулись так долго, но лучше бы они тянулись еще дольше — вовсе не потому, что он сомневался в мудрости полученных указаний, а потому что не знал, хватит ли у него духу довести дело до конца. Ровно в пять часов Фрэнсис вышел в коридор, где стояли его ботинки и висело пальто, оделся и отправился в туман. Он посмотрел на небо, стараясь разглядеть восходящую полную луну, первую после осеннего равноденствия, но ее не было видно, а значит, придется ждать еще год.

Джоанна оставила спящую мать и пошла к подруге. Ей хотелось, чтобы все стало как прежде, когда они сплетничали и сочиняли заклинания, и не