потушить в нем искру надежды? Пожалуй, следовало бы, хотя Чарльз, который тоже переписывался с Мартой, и сам не знал наверняка, что у этой несносной женщины на уме, никогда не угадаешь, что еще она отчудит. Оглянувшись на детей и убедившись, что они заняты чем-то своим, он негромко проговорил:

— Марта так печется о Бертоне не только по доброте душевной: я слышал, она собирается связать с ним свою судьбу.

Спенсер отшатнулся, точно его ударили и он пытался увернуться от следующего тычка, и произнес:

— Бертон? Но… — И по-собачьи растерянно тряхнул головой.

Добряк Чарльз решил обратить дело в шутку:

— Мы возмущены не меньше вас! Десять лет прослужить Кориной компаньонкой — и променять ее на три комнаты и рыбу на ужин! Впрочем, день свадьбы пока не назначили, да и трудно представить ее в фате…

Спенсер вдруг как будто стал меньше ростом. Он раз-другой беззвучно пошевелил губами, словно пытался выговорить имя Марты и не сумел, и потерянно посмотрел на свои руки, точно не знал, куда их девать. Чарльз отвернулся, понимая, что Спенсеру нужно некоторое время, чтобы прийти в себя. Джон отыскал пакет крекеров и теперь сосредоточенно и вдумчиво жевал, а Джеймс с Джоанной весело препирались из-за того, кто первым нашел рисунок разрушенного болезнью тазобедренного сустава. Обернувшись, Чарльз увидел, что Спенсер застегивает пиджак, словно стараясь сдержать то, что угрожало прорваться.

— Напишу ей, поздравлю, — сказал он, — приятно в кои-то веки слышать добрые вести.

В глазах его блеснули непролитые слезы, и Спенсер бросил взгляд на Люка. Тот, осоловело уставившись в пол, стоял рядом с Кэтрин, которая, казалось, уже отчаялась его разговорить и просила лишь, чтобы он нормально питался.

— Да, — произнес Чарльз. Ему было жаль Спенсера, а оттого неловко, и он желал бы, чтобы стрелки часов двигались быстрее: ему не терпелось попасть в Олдуинтер, а потом вернуться в свой тихий дом. — Да, год выдался дурной, что правда, то правда, а ведь позади только три четверти.

Спенсер, который думал медленно, зато крепко, ответил, ломая руки:

— А я-то удивлялся, почему она так беспокоится, что Эдварду Бертону подняли плату за квартиру, — ведь это, в сущности, такая мелочь в общем деле… Люк, ты знал об этом? Ты слышал? — Спенсер обернулся к другу, ожидая, что тот посмеется над ним или подскажет, как быть, но Люк исчез. — Что ж, — добавил Спенсер и с делано веселым видом обернулся к Чарльзу, — вы мне расскажете, как все сложится?

Далее последовали рукопожатия, сочувственные, смущенные и вместе с тем окончательные. Детей созвали из разных углов. Они снова спросили, где Люк и как его рука; Джон извинился за то, что объел Гаррета, заметив, что если бы ему купили обещанный пирог, до такого бы не дошло, и пообещал с первых же карманных денег купить пакет печенья.

— Я боюсь за нашего дорогого Чертенка. — Кэтрин взяла Спенсера за руку, заметила его бледность, но приписала ее волнению за друга. — Куда он подевался? В нем словно потушили свет.

Ее материнский инстинкт, разбуженный детьми Рэнсомов, устремился на хирурга, который только что сидел подле нее, пряча правую руку под левой, словно застиг свою руку за постыдным занятием.

— Он хоть что-нибудь ест? Или он пьет? Виделись ли они с Корой?

— Рано еще, — заметил Чарльз, помог жене надеть пальто и застегнуть до подбородка; последние полчаса оказались такими печальными, что с него хватит, тем более что давно пора отвезти детей домой. — К Рождеству придет в себя. Спенсер, приходите к нам на ланч, заодно и чертежи просмотрим. Джоанна, Джеймс, поблагодарите мистера Спенсера за то, что уделил вам время, а доктора Гаррета вы скоро увидите. До свидания!

На пороге гостиницы Джон остановился и неожиданно обнял сестру:

— Мы едем к маме! Как думаешь, она поправилась? Она такая же красавица?

При мысли о маме у Джоанны екнуло сердце. У Эмброузов все было не так. Кэтрин Эмброуз была добра, но не как Стелла, в комнате было уютно, но не так, как устроила бы Стелла. Обед подавали слишком рано и на неправильных тарелках, а на подоконнике не хватало узамбарских фиалок. Кэтрин смеялась не тому, чему нужно, а чему нужно, тому не смеялась, и за ужином пили молоко, а не ромашковый чай. В первое время Джоанну от тоски охватывала тупая боль, она писала маме каждый день, и чернила не раз расплывались от слез. По ночам девочка засыпала, лишь представив, что внизу, на кухне, сидит белокурая хрупкая женщина в платье с голубой каймой. Но воспоминания стремительно тускнели. Ответные письма дышали горячей любовью, пестрели странными фразами, однако в них почти никогда не упоминалось о том, о чем писала Джоанна. Затем письма стали реже, а когда приходили, чем- то напоминали религиозные брошюры, которые женщины в толстых коричневых чулках раздавали у станции метро на Оксфорд-стрит. Джоанна не знала, что и думать. За считанные недели она превратилась в лондонскую барышню, освоилась в метро и омнибусах, привыкла смотреть в глаза продавщицам в «Харродс» и твердо знала, где лучше покупать тетради и карандаши. Олдуинтер теперь казался ей крохотным, грязным, скучным, а таинственный змей превратился в пугало огородное, глупую тварь, которую и бояться не стоит. Она скучала по отцу, но не тосковала в разлуке и считала, что им обоим это пойдет на пользу. Джоанна прочла «Маленьких женщин» и полагала, что если уж Джо Марч сумела некоторое время обходиться без отца, то и ей это под силу. Она была черства, как все подростки, это ее и спасало. И лишь порой, заметив на земле воронье перышко или паука, окутывавшего муху белым саваном, вспоминала и былое увлечение магией, и рыжеволосую подружку, и на мгновение ее охватывали тоска и чувство вины.