потом отказался. Говорит: «Больно я суечусь и, видно, трухаю[43] очень». Да, это так, я и не возражаю.

Однако, получил медаль.

Вообще, жить можно было. Особенно, когда я почти весь офицерский состав полка обул, да всем медичкам да связисткам сапожки пошил. И все вспоминал. То папу, то Ханелю. А писем мне не было. И как они могли быть, когда семья в оккупации.

А мы уже освобождали потихоньку свои земли, и нагляделся я всякого. Помню, стоим мы однажды в поселке, девчонки местные возле нас крутятся. У нас уже с питанием, это в 1943–1944 годы, было неплохо. Американец хорошо подбрасывал. Мы ребятам и девушкам, конечно, давали. Я спросил, как, девочки при немце вы жили. (А меня это остро интересовало). Они говорят: «Да, вот как мы жили. Мы тебе, боец, щас споем.» И запели:

Так мы двигались. Правда, медленно. Отступали куда как быстрее. Я картой обзавелся и отмечаю. Уже в Белоруссию вошли. К Минску подходим. У меня все внутри холодеет. Скорее, братцы, скорее.

Однажды ко мне приходит адъютант самого Рокоссовского. Он командовал Западным направлением. Нет, запамятовал, мы уже в Польшу вошли. Но стали что-то, подтягиваем, видно, резервы. Адъютант говорит:

— Боец, быстренько вымой руки и к командующему!

Я руки мыть не стал, все равно не отмою, а гимнастерку быстренько поменял и ходко к командующему.

Вот не помню, был он уже маршалом или еще нет. Ну, не важно.

Адъютант со мной вежлив. Боец, боец. А сам мне недавно шмат сала принес и всю кожу для сапог с фурнитурой.

— Арон, прошу, сделай быстро, а то моя медсестричка уходит на курсы повышения и, может, меня в хромовых не увидит.

Ну что ж, сделал.

Вхожу. Докладываю. Так и так, боец Пекарский. Прибыл по вашему приказанию.

У Рокоссовского была привычка. Не кричать. И поить чаем. И называть всех по имени-отчеству. Эх, как это греет. Когда уже четвертый год — кровь да мат, да крик да кровь.

— Садись, говорит, Арон Григорьевич, чай — обязательно, это мой приказ. И слушай внимательно. Очень важное задание. Нужно построить сапоги. Но мягчайшие. Из хрома конечно. И наружный задний ремень — красной кожи.

Я говорю:

— Товарищ главнокомандующий. У меня совершенно ничего нет. Ни хрома, ни подошвы, ни цветной кожи.

— Хорошо, — говорит, — это не твоя забота. Ты мне дай список, что нужно для пары вот таких сапог экстра-класса. Главное, чтобы были мягкие, ну как на Кавказе.

Я кивнул. Мол, понимаю.

— И еще, — говорит Рокоссовский, — размер ноги я тебе дам. Но ни одна живая душа! Ни одна. Только ты и я. Хорошо?

— Конечно, конечно. Никто знать не будет.

Правда, никто и не спрашивал, только адъютант через три дня принес мне все требуемое и еще спросил, запирается ли каморка. Оказалось, нет, не запирается.

Конечно, сапоги сделал. Когда материал есть, то и дело идет. Отдал лично, как приказано, Рокоссовскому. Он осматривал очень дотошно. Поставил их на стол. И так посмотрит. И этак подойдет. Вроде остался доволен. Мне говорит:

— Я отошлю сапоги заказчику. Ежели одобрение будет, я тебе, так и быть, секрет открою. Ну, давай, готовься к наступлению.

Через две недели меня вызвали. Какой-то польский фольварк. Просторная комната, чудесной работы книжный шкаф. За столом сидели и пили чай члены, как я понял, Военного Совета фронта. «Во куда я попал, — подумал я. — Будет, что своим рассказать».

Рокоссовский чай не предложил, но попросил сесть. Все были какие-то добродушные и расслабленные.

— Что, вот так и сказал, мастера поберегите, а то мне ходить не в чем? — Проговорил тучный генерал.

— Придется мне тебя поберечь, Арон Григорьевич. Ты ведь сапоги сделал лично для Верховного, чувствуешь.

— Что, для товарища Сталина? — задал я неуместный еврейский вопрос.