Однако посторонним о моем лунатизме до этого момента не было известно. Мне дали новое прозвище: Психо.

Я чувствовал себя уродом, однако все могло бы быть еще хуже. Во-первых, у меня были любящие родители, несколько хороших друзей и сестра, с которой я мог болтать часами. Во-вторых, моя жизнь была вполне комфортной и обыкновенной, хотя иногда меня охватывало сильное одиночество. Мне было одиноко, но это была вариация характерного для подростков чувства типа «никто меня не понимает». Конечно, я и сам себя не понимал.

Кроме того, я постоянно из-за чего-то переживал: из-за ядерной войны, предстоящей поездки на пароме — и всегда волновался. Единственное, что меня не волновало, а должно было, — это собственно тревожность. Должно было пройти 11 лет, прежде чем я обратил на нее внимание.

Спустя 11 лет после инцидента с разбитым окном, во время «месяцев срыва», как я позже стал их называть, у меня было достаточно свободного времени, чтобы взглянуть своим страхам прямо в глаза.

Утром мои родители просыпались и уходили на работу, в то время как мы с Андреа проводили долгие дни дома. При этом у меня возникает странное чувство, когда я пишу об этом периоде, о котором на самом деле рассказывать особого нечего. Хотя стороннему наблюдателю наверняка показалось бы, что это самая не наполненная событиями фаза моей жизни.

Я разговаривал с Андреа либо в своей детской спальне, либо внизу на кухне. Иногда днем мы решались на короткую прогулку и шли либо до ближайшего магазина всего в 200–300 метрах от дома, либо (когда я был посмелее) гуляли вдоль реки Трент, которая находилась чуть дальше от дома, на другом конце центра города. Чтобы дойти до реки, мне нужно было пройти по улицам, которые с детства так хорошо были мне известны. (Как они могли оставаться все такими же, когда я так изменился?) Иногда мы покупали газету, консервированный суп и немного хлеба, а затем возвращались домой, недолго читали газету и разогревали суп. Позже мы помогали маме готовить ужин. Вот в принципе и все. Мы говорили, сидели, гуляли. Самая примитивная жизнь, которую вообще могут вести два 24-летних человека.

Однако те дни были самыми напряженными в моей жизни, потому что их сопровождали тысячи крошечных сражений. Они были наполнены настолько болезненными воспоминаниями, что даже сейчас, 14 с половиной лет спустя, я думаю о них с содроганием. Люди говорят: «Живи сегодняшним днем». Раньше я думал, что это правда. Дни — это горы, а неделя — путь через Гималаи. Говорят, что время относительно, и это действительно правда.

Эйнштейн считал, что понять относительность можно, представив разницу между любовью и болью. «На свидании с красивой девушкой час кажется секундой. Когда вы секунду сидите на раскаленной золе, вам кажется, что прошел час». В моей жизни каждый момент был раскаленным. Все, чего я хотел (помимо улучшения моего самочувствия), — это чтобы время шло быстрее. Я желал, чтобы вместо девяти утра было уже десять, вместо утра был день, вместо 22 сентября было 23-е, чтобы свет был тьмой, а тьма — светом. У меня в комнате все еще стоял глобус. Иногда я стоял рядом с ним и вращал его, мечтая, чтобы мир окунулся в глубь следующего тысячелетия.

Я был так же одержим временем, как некоторые люди деньгами. Время было мои единственным оружием.

Я копил часы и минуты, как деньги. В моей голове они были буйками среди бушующих вод тревоги. Сегодня 3 октября, 22 дня прошло с того события.

Шло время, а я все еще был жив и все больше верил, что смогу справиться со своим состоянием. Однако не всегда все шло гладко. Дни я ставил один на другой, как блоки из «Дженги»[12], полагая, что двигаюсь вперед, но вдруг вся конструкция рушилась: меня накрывала пятичасовая паническая атака или день полной апокалиптической тьмы. В этом случае постройка из дней теряла всякий смысл.

Знаки, предупреждающие о депрессии, увидеть нелегко.

Особенно непросто распознать эти знаки людям, которые еще никогда не находились в состоянии депрессии. Частично это связано с тем, что мы