Память — базарный шарлатан — фокусник — достает из потайного кармана то, что? нужно ей, и когда нужно — ей…
1997-й. Две смешливые медицинские сестры сопровождают меня в лифте на операцию.
Накануне Юра, друг школьных лет, сосед по дому на Фурманова — Юрий Викторович Варшавский, доктор медицинских наук, профессор, ведущий рентгенолог Москвы, — увидев диагноз, полученный в поликлинике на Плющихе, не медля, посадил меня в машину. И отвез в 24-ю — знаменитую — Екатерининскую — больницу на Страстном бульваре — к знаменитому хирургу-колопроктологу Владимиру Борисовичу Александрову.
В своем кабинете — с коллекцией лошадей из дерева, металла и камня — он, пощупав меня, сразу позвонил подчиненным по селекторной связи. Юра повез Ирину на Плющиху за моими вещами. А меня уже готовили к операции.
Думал ли я о смерти? Да мы — как в том старом анекдоте — всегда думаем о ней. И когда беспощадно реальна, и когда лишь воображаема проклятой фантазией, властвующей в сознании. Запретим думать сознанию — напомнит, клюнет тебя из подсознания сука-смерть, тогда, когда этого никак не ждешь.
“Мысль человека за горами, а смерть его за плечами”.
Лежишь — Адамом — до грехопадения — а целых две Евы — в белых халатах — шуруют над твоим бедным телом. Напрочь — на эти минуты, — как и ветхозаветный Адам, теряешь стыд. Евы привычно сбривают его безопасной бритвой вместе с волосами на лобке. Начинает действовать наркоз, я как пьяный, мне очень весело, Евы хихикают, на меня глядючи. А уж какое веселье разгорается в лифте…
Потом мне рассказали — я въехал в операционную на каталке, победно выставив вверх правую руку с двумя пальцами “вилочкой” — виктори!
“Не умирай, осел, — весна придет, трава отрастет”.
Смерть — величайшая наставница жизни — часто представляется закрытой дверью в конце коридора, тупиком. А может быть, это как раз выход, пролом в стене, за которым темное, одинокое, холодное, но свободное пространство?
Мой глаз — а мой глаз сейчас и есть я — за плотным частоколом ресниц. Каждая ресница — бревно. Ни одна молекула света не проникает ко мне — с той стороны, что за частоколом. Та сторона есть, я это знаю — чувствую. И тут-то во мне рождается отчаянное упорство.
Толчками — не телесными, нет, — мысли и чувства — идущими из — почему-то — совершенно спокойной глубины моего “я” — я раз за разом расшатываю это — спаянное — соединение бревен — ресниц. И вдруг вижу между ними серые, бледные движения света реанимационной палаты. Еще толчок, еще… Вижу потолок, ура, я жив.
Хотел бы я писать стихи, как обэриут Олейников.
Умел бы так, что-нибудь такое же сочинил в честь хирурга Александрова.
Моя палатка — крошечная, но отдельная: я блатной. Александрову, чтобы войти в главный корпус, надо пройти из флигеля, где его кабинет, через заснеженный двор. Я, не вставая с кровати, вижу его из окна. Маленький, быстрый, в коротком элегантном ватничке поверх белого халата, он похож на великого полководца Суворова.
И со мной он тоже обошелся по-суворовски.
Но сначала у меня появился мой лечащий врач, совсем молоденький и очень серьезный, в очках. Надавал массу рекомендаций — в основном запретительных, — как мне вести себя в послеоперационный период. Идет к двери. Останавливается.
