Опять же, это можно сказать и обо мне, несмотря на смехотворно безосновательную репутацию человека с хорошими математическими способностями, которой я пользовался (или с которой вынужден был мириться) в годы работы на Бевингтон-роуд. Биолог-математик Джон Мейнард Смит обворожительно удивлялся тому, как можно “думать прозой”. Он писал об этом в “Лондонском книжном обозрении” в конце своей рецензии на две мои книги: “Эгоистичный ген” и его продолжение (адресованное профессиональным биологам) – “Расширенный фенотип”:
Я оставил напоследок то, что кажется мне самой странной особенностью обеих книг, потому как подозреваю, что многим другим это не покажется странным. Особенность эта состоит в том, что ни в одной из них нет ни строчки математики, и тем не менее я безо всякого труда следую за ходом рассуждений автора, и в них, насколько я могу судить, нет логических ошибок. Более того, едва ли можно сказать, что Докинз вначале формулирует свои идеи в математических терминах и лишь затем излагает их прозой: судя по всему, он и думает прозой (хотя, быть может, немаловажно, что, когда он писал “Эгоистичный ген”, он приходил в себя после тяжелой зависимости от программирования – занятия, которое требует ясности мысли и абсолютной точности выражения). Жаль, что большинство авторов, пишущих о связи эволюции с генетикой, не опираясь на сложные математические выкладки, или трудны для понимания, или заблуждаются, а нередко и то и другое. Докинз – счастливое исключение из этого правила.
Но вернемся к автобиографическому монологу Дарвина:
В одном отношении память моя крайне слаба: я никогда не в состоянии был помнить какую-либо отдельную дату или стихотворную строку дольше, чем в течение нескольких дней.
Вполне возможно, что это и правда было так, но непохоже, чтобы данная особенность сильно помешала Дарвину в его работе. Моя же способность запоминать стихи слово в слово не сослужила мне особой службы в занятиях наукой, хотя и обогатила мою жизнь, и я ни за что не хотел бы этой способности лишиться. Кроме того, не исключено, что чувство поэтического ритма оказывает некоторое влияние на литературный стиль.
В своих привычках я методичен, и это принесло мне немалую пользу при моем своеобразном способе работы. Наконец, благодаря тому, что я не должен был зарабатывать себе на хлеб, у меня было достаточно досуга. Даже плохое здоровье, хотя и отняло у меня несколько лет жизни, пошло мне на пользу, так как уберегло меня от рассеянной жизни в светском обществе и от развлечений.
Я далеко не методичен в своих привычках, и в моем случае именно это (а не плохое здоровье), вероятно, отняло у меня несколько лет жизни, которая могла бы быть более продуктивной. То же самое можно, к сожалению, сказать о рассеянной жизни в обществе и развлечениях (а также, в моем случае, об увлечении программированием), но ведь жизнь нужна, чтобы жить, а не только чтобы быть продуктивной. К тому же я должен был зарабатывать себе на хлеб. Но, хотя я без малейших угрызений совести игнорирую упреки в свой адрес (да, такие случаи бывали!) за то, что я белый, что я мужчина и что я получил достойное образование, я не могу отрицать, что пользовался некоторыми незаслуженными привилегиями, если сравнивать мое детство, отрочество и юность с детством, отрочеством и юностью тех, кому повезло меньше. По-моему, за подобные привилегии следует извиняться не больше, чем за гены или черты лица, но я вполне осознаю, что действительно пользовался ими. И я благодарен родителям за свое детство, которое многие назвали бы очень счастливым. Кто-то, пожалуй, усомнится в том, что мне так уж повезло в семилетнем возрасте быть отосланным из дома в спартанские условия школы- интерната, но даже за это я имею основания благодарить своих родителей, от которых возможность дать мне такое образование потребовала немалых расходов и ощутимых жертв.
Дарвин в свое время чуть-чуть изменил своей всегдашней скромности, обсуждая собственные (по любым критериям огромные) умственные способности:
Некоторые из моих критиков говорили: “О, наблюдатель он хороший, но способности рассуждать у него нет!” Не думаю, чтобы это было верно, потому что “Происхождение видов” от начала до конца представляет собою одно длинное доказательство, и оно убедило немало способных мыслить людей. Эту книгу нельзя было бы написать, не обладая известной способностью к рассуждению.
Ах, мистер Дарвин! (Вы так никогда и не стали сэром Чарльзом, хотя это и позор для нашей системы почестей.) За последнее предложение вам следовало бы получить приз на всемирном конкурсе скромных преуменьшений. Ваша способность рассуждать ставит вас в ряд величайших гениев мысли и убеждения всех времен!
Я не отличаюсь хорошими способностями к наблюдению. Я этим нисколько не горжусь и изо всех сил пытаюсь преодолеть данный недостаток, но я не оправдал надежд своих отца и деда по отцу, что тоже сделаюсь натуралистом. Мне не хватает терпения, и я не разбираюсь по-настоящему хорошо ни в одной группе животных и ни в одной группе растений (хотя мне и повезло родиться в семье двух знатоков ботаники). Я могу узнать по песне всего полдюжины обычных в Британии певчих птиц, умею находить на нашем ночном небе примерно столько же созвездий и знаю примерно столько же семейств полевых цветов. Намного лучше я разбираюсь в типах, классах и отрядах царства животных, что неудивительно, ведь я учился зоологии в Оксфорде, где на классический подход к этому предмету делают такой упор, как ни в одном другом университете.
Судя по всему, я довольно неплохо умею убеждать. Стоит ли говорить, что идеи, в справедливости которых я пытаюсь убеждать людей, – чепуха по сравнению с идеями Дарвина, не считая того, что дело убеждения людей в правоте самого Дарвина еще далеко не завершено и я один из тех, кто возделывает посаженный им виноградник? Но рассказ об этом относится ко второй половине моей жизни, в течение которой я написал бoльшую часть своих книг. Этот рассказ должен появиться во втором томе автобиографии, который выйдет через пару лет – если непредсказуемое событие, эквивалентное чиханию, не унесет меня раньше.
